23 августа 1939 года в Москве был подписан договор о ненападении между Германией и Советским Союзом (пакт Молотова—Риббентропа). Помимо общеизвестных политических последствий пакт имел в обеих странах весьма примечательные последствия культурные.
К моменту подписания пакта гитлеровская Германия и СССР для остального мира и для собственных народов выглядели заклятыми врагами. Образ и масштаб этого противостояния были предъявлены миру двумя годами ранее: на Всемирной выставке в Париже посетителей встречали две выставленные одна против другой махины — советский и немецкий павильоны. Жюри выставки, не искушая судьбу, благоразумно присудило золотую медаль и Борису Иофану, и Альберту Шпееру — создателям обоих павильонов.
Казалось, о преодолении вражды, в том числе идеологической, речи быть не могло — слишком радикальной была несовместимость "Пролетарии, всех стран соединяйтесь!" и "Deutschland uber alles". Поэтому документы начавшихся в 1939 году переговоров в архивах немецкого МИДа больше напоминают отчет о шпионской спецоперации, чем о дипломатическом процессе. Переговоры держали в таком секрете, что о пролете самолета с Риббентропом 23 августа не информировали даже ПВО — есть свидетельства того, что в районе Великих Лук по летящей машине был сделан залп из зенитного орудия. Не достигший, впрочем, цели — Риббентропу на роду было написано дожить до виселицы в Нюрнберге.
Главный смысл пакта был, разумеется, вне идеологии и тем более культуры, но сам факт соглашения требовал от обеих сторон известных жестов вежливости — как минимум, прекращения пропагандистской войны. И обе стороны не только подчеркнуто обещают невмешательство в дела друг друга, но и делают заявления об открывающемся культурном сотрудничестве. Но после шести лет открытой информационной войны выполнить это обещание можно уже только за счет вмешательства в свои собственные внутренние дела. Как не обидеть политического партнера, которого в последние годы старались обидеть как можно сильнее? Что делать с образом врага — в кино, в газетах, в книгах?
СССР начал укрепление новой дружбы с того, что умел делать лучше всего,— с запретов. Началось стремительное истребление основ пропаганды вчерашнего дня: из всех сфер культурной и общественной жизни изгоняли публичные упоминания и проявления антифашизма. Ошеломление от полного и внезапного обрыва антифашистского дискурса было, по свидетельствам современников, важнейшим впечатлением тех дней. Главным образом этот обрыв демонстрировали СМИ. Те, кого газеты и радиопередачи еще вчера называли "фашистами", становились "членами Национал-социалистической рабочей партии", упоминания о Коминтерне уходили с первых полос, персональная критика нацистских политиков прекратилась полностью. Главным источником информации о Германии в СССР были газеты, журналы — и книги. Но состав их поступлений менялся.
Было несколько сотен людей, для которых новая советская политика означала катастрофическое усугубление двусмысленности их положения. Речь идет о немецких эмигрантах в Москве.
Эмиграция из Германии началась сразу же после превращения Гитлера в рейхсканцлера в 1933 году. К 1939 году страну покинули все, у кого была такая возможность. Так как антифашизм прочно ассоциировался с Советским Союзом, то большая часть эмигрантов по крайней мере думала о возможности переезда в СССР (в том числе и самые неожиданные люди, не совместимые ни с коммунистической идеологией, ни с эстетикой соцреализма, например Арнольд Шенберг). Бертольт Брехт покинул Германию сразу же после поджога Рейхстага, вынужденно сменил восемь европейских стран, пока не оказался в СССР. Правда, Брехт — человек коммунистических воззрений, но и великой предусмотрительности, проехав через всю советскую страну, все же сел во Владивостоке на последний пароход, уходивший в США.
Так или иначе в 1939 году в Москве жила довольно большая группа немецких писателей, бежавших от Гитлера. После 23 августа их вполне почетный до сих пор статус эмигранта-антифашиста внезапно оказался фактически свидетельством неблагонадежности.
Важнейшее из искусств также должно было срочно реагировать на меняющиеся обстоятельства — ведь кинообразы были едва ли не самыми сильными инструментами идеологической пропаганды. Проблема была в том, что каким бы оперативным ни было кинопроизводство, новые фильмы не могли появиться по мановению руки. Зато могли исчезнуть уже имеющиеся.
Продолжение статьи читайте в "КоммерсантЪ Weekend" №27 от 19.08.2016 г.