Товар народного подавления

— Если мы воспринимаем систему власти как «режимный объект» — такой советский завод, — то что этот «завод» выпускает в первую очередь? Какой из его продуктов является флагманским?

— Когда я говорю про «режимный объект», то пытаюсь совместить то, что в политической науке называется «политическим режимом», а в описаниях российской политики принято называть, как вы говорите, «Системой» или «Системой власти». Существует проблема: если мы сам политический режим сужаем до инкумбента (это термин, описывающий того, кто конкретно держит власть в руках; у нас инкумбент, если коротко, — это Путин), то нужно изучать этот режим или через сравнительные статистические модели, или через психоанализ. Моей задачей было сузить понятия «Режима» и «Системы», чтобы можно было каким-то образом описать тот объект, который мы интуитивно воспринимаем как власть: условно — Кремль, правительство, губернаторов, внутреннюю политику. Верхний этаж власти, на котором принимаются политические, экономические и социальные решения, я показываю через метафору режимного «завода». В этом случае

• Система — это сколько цехов есть на «заводе» и что они производят,
• а Режим — это как работники «завода», то есть правящий класс, по этим цехам передвигаются, общаются, получают задания и так далее.

— И все-таки, что этот «завод» выдает на выходе?

— В широком смысле он выдает политическое господство. Другое дело, что это не есть продукт, который собирается в разных цехах по очереди. Это некоторая рубрика, внутри которой есть линейка разных «товаров».

В этом цехе промывают людям мозги, а в соседнем — штампуют губернаторов, тут — «решают» по силовикам, но все вместе — это политическое господство.

Можно сравнить это с другими производствами: тут елочка, тут игрушка — но все вместе это такой сборный завод по производству детских товаров.

— Правильно ли я понимаю, что основным цехом сейчас является цех State capacity (дословно — «государственный потенциал». — Ред.)?

— Смотря для чего.

— Для руководства остальными цехами, например.

— Нет-нет. В том-то и проблема, что

после того, как из-за ковида началось так называемое «бункер-президентство», заводоуправление — то есть здание, в котором сидели главный инженер и директор завода, — заброшено,

потому что у нас президент отрезан от правящего класса физически, санитарным кордоном. Поэтому все цеха, которые сейчас есть, начинают производить продукцию в режиме «кто что может». Цех State capacity производит государственные услуги в широком смысле: от зарплат бюджетникам и субсидий олигархам до платформы «Госуслуги». Можно сказать, что это расширенное правительство, но это не совсем так, поскольку там будут отсутствовать некоторые министерства, зато найдется место для каких-то госкорпораций. У нас, к примеру, нет министерства госуслуг, но у нас есть «Ростелеком», который управляет «Госуслугами» и который в цехе State capacity важнее или не менее важен, чем станок, на котором написано «Министерство цифрового развития и связи».

Этот цех — не главный для производства политического господства. Он главный в смысле доступности для граждан определенной категории тех самых «детских товаров», но для завода он не основной. Правда, если мы смотрим на этот «завод» снаружи, то продукция цеха State capacity попадается нам каждый день, а продукция цеха пропаганды попадается нам, только когда мы включаем телевизор. Но внутри «завода» это не совсем так.

Шеф с «завода», цеха — в пляс

— Директор «завода» сидит вне цехов?

— Раньше считалось, что есть заводоуправление с табличкой «Администрация президента Российской Федерации». Теперь это заводоуправление лежит в руинах и поросло мхом, директора нет, он сидит в отдельном помещении, а сотрудники администрации расползлись по тем цехам, которые они раньше курировали.

— Но в таких условиях, которые вы описываете, получается, что идеологический концепт «Нет Путина — нет России» больше не работает. Стереотипно ведь считается, что в России очень персоналистский режим, а вы говорите, что заводоуправление разрушено и каждый делает то, что хочет.

— Давайте поделим этот вопрос на несколько частей. Мы начали разговор с того, что если сводить всю политическую науку к изучению инкумбента, то либо мы занимаемся психоаналитической кремленологией, либо берем набор похожих режимов, чтобы объяснить, как будет развиваться наш. Если нас не устраивает ни то, ни другое — мы ищем новую концептуализацию режима, что я и делаю при помощи метафоры «завода».

Дисклеймер для читателей: в следующем абзаце превышена концентрация фамилии «Путин». Если вы не хотите это читать — перейдите сразу к следующему абзацу.

Теперь что касается истории про «Нет Путина — нет России». Путин существует как продукт из линейки продуктов политического господства. Есть продукт, который называется «символический Путин», его продолжают производить — причем разные цеха это делают по-разному. Более того, Путин из «бункерпрезидентства» тоже пытается сам себя производить, поскольку ему не всегда нравится готовая продукция цехов.

То есть нужно закрепить, что у нас два Путина: Путин как продукт и Путин как директор завода.

Путин как директор работой цехов больше не руководит, а Путина как главный продукт в линейке политического господства производить нам продолжают, он есть «во всех универсамах страны». Но если раньше Путин как директор завода и заводоуправление в целом старались, чтобы все цеха производили примерно одинаковый продукт под названием «символический Путин», то теперь каждый цех производит своего «Путина». Дмитрий Сергеевич Песков говорит: «Кто ж его заразит? Он же Путин». Это один символ — незаражаемый Путин. Внешнеполитические ведомства говорят нам, что состоялся конструктивный разговор с Байденом, — еще один символ: конструктивный Путин. Вместо одного продукта их несколько. Они все еще обладают некоторым подобием, но они уже разные.

— Это было добровольное решение «завода» — отвести Путина как директора от управления?

— Сейчас мы уже начинаем говорить не про Систему, а про Режим — то есть как рабочие «завода» могут ходить друг к другу в гости. Вот у вас есть начальник цеха, у него есть бригадир. Раз в неделю они ходят на летучку к директору завода, где он им рассказывает, что они «просрали все полимеры». В тот момент, когда заводоуправление говорит: все, директора здесь больше нет, он в связи с санитарным состоянием перешел на карантин, и даже члены Совета безопасности не видят его очно, а только в режиме конференцсвязи, — начинается самодеятельность. Поймите, логика цеха, не акторов, а цеха как функции, в том, что

их продукт должен выходить, есть директор завода или нет его. Вот они и продолжают работать, только их больше никто не координирует.

А те, кто раньше в заводоуправлении координировал работу, теперь пришли непосредственно в цеха и машут руками, кричат, что и как нужно производить.

— То есть каждый цех придумывает план себе сам?

— Именно так. Потом каждый цех начинает придумывать себе новые товары. Потом издалека вмешивается директор завода — так, с помехами, как будто связи нет или почти нет, — и тоже что-то пытается объяснить. Учитывая, что, даже сидя в заводоуправлении, директор не всегда понимал особенности производства в некоторых цехах и даже не всегда понимал, какого типа товар производит каждый цех, сейчас вообще отсутствует осознание того, кто и чем занимается.

Поэтому, собственно, администрация президента после завершения референдума по Конституции вошла в период бесконечных войн подъездов.

— Это какой-то аналог войны башен?

— Да, это примерно одно и то же — когда цеха спорят не о том, что хорошо для «завода», а о том, кто будет ставить производственный план: сам себе цех или смежники из соседнего цеха.

Скованные одними цехами

— В своей лекции вы говорили о том, что сейчас в жесткий конфликтный стык входят цеха State capacity и пропаганды.

— А еще давно конфликтуют State capacity и цех «Политическая машина». И началось все еще с пенсионной реформы. «Политической машине» пришлось очень сильно попотеть, чтобы ликвидировать последствия создания продукта «пенсионная реформа», придуманного цехом State capacity.

— А цех пропаганды насколько выше или ниже остальных в этой линейке? Насколько сильно его влияние на весь «завод»?

— Во-первых, он начинает производить товар не только для людей за границами «завода», но и для сотрудников всех остальных цехов. Директора-то нет, и пропаганда замещает физически отсутствующего Путина.

Во-вторых, они начинают позиционировать свой товар как некую универсальную добавку к любой продукции любого другого цеха. Раньше им говорилось: не лезьте, ну не лезьте! Мы антикризисной политикой будем заниматься сами, а вы будете пропагандировать те решения, которые мы примем. А сейчас цех пропаганды возмущен: как вы приняли решение, не посоветовавшись с нами?

К примеру, вице-премьер Голикова в мае якобы предлагала следующее: давайте мы не будем никого накручивать через телевизор, а будем спокойно продолжать вакцинацию от коронавируса приоритетных групп и к 1 сентября привьем 30 млн бюджетников и сотрудников госкомпаний. А цех пропаганды в это время кричал: как же так, директор же сказал, что вакцинация добровольная!

А по самому «заводу» ползли слухи, что директор-то на самом деле не привился. Раньше бы он при всех в заводоуправлении и укололся, а теперь этого никто не видел. И все начинают слушать пропаганду, которая своими выкриками в итоге ломает план цеха State capacity.

Который, напомню, обещал к середине осени привить 80 миллионов человек.

— Как я понимаю, теперь у цеха State capacity есть функция прямого перевода денег бюджетникам.

— Да, раньше они шли в цех производства большинства, и там цеху State capacity говорили, как и каким способом государство будет выдавать деньги. Так было с антикризисной политикой: никто не скидывал Дерипаске 30 млрд долларов на карточку через «Госуслуги». И вообще, цех State capacity был в подчинении у цеха производства большинства. Раньше сверху были цех производства большинства и цех «Политическая машина»: один давал всенародную поддержку, а второй обеспечивал электоральный результат. А сейчас все наоборот: State capacity может сам отправлять деньги напрямую, минуя всякие политики и программы, а цех пропаганды подменяет собой «Политическую машину» во всем, кроме процедуры выборов. Получается, что цех производства большинства вообще никому не нужен, а цех «Политическая машина» оказывается главным только в течение месяца до выборов.

Интересно, что раньше конфликты внутри цехов шли по условной линии «Кудрин–Сурков». Один вносил что-то в Госдуму, а потом прибегал второй и говорил: вы что, мы еще то большинство не доделали, а вы уже меняете фасон сапог. Теперь же конфликт идет по линии пропаганды против State capacity. Пропагандисты говорят: мы всем можем промыть мозги! А им отвечают из другого цеха: да не надо, успокойтесь уже. Всех, кого нужно, мы и так принудим к той же вакцинации, а остальным заплатим напрямую.

Тут еще вот что важно. Предположим, что на госпропаганду в год тратится примерно 100 миллиардов рублей, на самом деле чуть меньше, но предположим. Давайте разделим эти деньги на 3000 — и получится, что мы можем за годовой бюджет пропаганды привить 30 миллионов человек — тех самых, которых цех пропаганды превратил в антиваксеров. И тогда было бы 30 миллионов привитых по бюджетной вертикали и 30 миллионов привитых за деньги — и все это к 1 сентября. А мы имеем такое же число привитых только к 1 декабря — и еще тратим деньги на госпропаганду при этом. Вот вам и отношения между цехами.

— По этой логике цех State capacity не рад наличию цеха пропаганды.

— Вообще не рад. Да и в целом пропаганда очень сильно мешает.

— Но есть ли у State capacity ресурсы закрыть мешающий цех? И будут ли они это делать?

— Нет никаких рычагов, потому что Михаил Владимирович Мишустин — друг Маргариты Симоновны Симоньян. Да и в целом цех State capacity иногда тоже нуждается в том, чтобы его идеи и программы, да и его директора и бригадиров, периодически пропагандировали.

— Получается, без цеха пропаганды ресурс «завода» все равно будет ограничен?

— Мне люди из цеха State capacity и из цеха «Политическая машина» говорили, что «если мы все оцифруем, зачем нам пропаганда?». В одном окошке на «Госуслугах» голосуешь, в другом — получаешь тысячу рублей на ребеночка. Зачем, мол, нам этот токсичный, шумный, грязный цех пропаганды? Но это касается только Системы между цехами. А на уровне Режима начальник цеха State capacity — председатель правительства — дружит с одним из бригадиров цеха пропаганды.

— А кто начальник цеха пропаганды?

— Алексей Алексеевич Громов, конечно.

Совсем вохренели

— Отдельный вопрос про цех силовиков.

— А это не цех, это вохра заводская. У них нет цеха, и они очень себе его хотят. Силовики говорят: мы сейчас произведем какую-то продукцию для рынка, постройте нам цех.

— Наручники «Нежность».

— Да, к примеру. Репрессивность, на самом деле, в широком смысле. А им вместо этого приказывают и дальше охранять «завод» и совершать нерегулярные набеги на население за его пределами.

— Видимо, это сильно бьет по их гордости.

— Слушайте, ну они ведь всех уже избивают. В своей агрессии силовики уже не выбирают ни с точки зрения принадлежности к цехам, ни с точки зрения отношений внутри режима между акторами. Они бьют всех, кто попадется им под руку внутри «завода». Кто-то криво пошел со смены, кто-то не туда заглянул, кто-то несет что-то подозрительное в сумке.

Силовики своими действиями требуют или свой цех, или своего директора «завода».

— У них тоже нет доступа к директору?

— Он достаточно лимитированный, да.

— Это должно быть для них вдвойне обидно.

— Конечно! Ведь силовики привыкли, что они всегда так или иначе дозваниваются или приходят.

— Вохра сейчас представляет опасность для цеха State capacity, да и для цеха пропаганды?

— Несомненно. Она уже представляет опасность даже для цеха «Политическая машина», которая с этой вохрой старалась всегда поддерживать нейтральные отношения.

— Что в этой ситуации делать цехам? Что-то они могут сделать без директора?

— Либо им придется принять кандидата в директора «завода» от вохры, которого пока нет, но вохра его активно ищет, — либо им нужно выставить своего кандидата в 2024 году. Для этого им хорошо бы объединиться втроем: выкинув цех пропаганды.

Нужно, чтобы цех State capacity отремонтировал цех производства коалиций, и вместе с цехом «Политическая машина» они смогли найти единого персонажа на должность директора.

— Погодите, получается, ни вохра, ни цеха не рассчитывают на существующего директора «завода»?

— Напротив, обе стороны регулярно посылают директору туда, где он сейчас сидит, сигналы, чтобы он стал именно их кандидатом. Когда все предложения будут до него доведены — а он сидит и ждет этого, — тогда директор примет решение, какой стратегии ему придерживаться. Но после этого начнется новая война подъездов, потому что у каждого цеха будет свой план по выпуску продукции в 2024 году. Каждый будет пытаться выпустить свою матрешку. При этом одна будет чугунной, вторая — из папье-маше, а третья — цифровая, а вохра с удвоенной силой и улюлюканьем будет выбегать с территории «завода» в новые набеги на мещан, горожан и слободчан.

Нечего терять, кроме своих цехов

— Как долго может держаться такой «завод», когда все цеха работают вразнобой, а директор, по факту, отсутствует на месте?

— Многие уважаемые мною эксперты и политические ученые говорят следующее: да, ребята, все, что вы описываете, — это интересно, но у нас нет аналогов прекращения авторитарных режимов из-за управленческих конфликтов внутри системы или внутри режима. Это аргумент.

— То есть система в любом случае будет работать?

— Да, она будет мутировать. Население перестанет покупать эти продукты из линейки «Политическое господство», будет автономизироваться, физически от «завода» отползать как можно дальше, чтобы набеги вохры были не столь болезненными. Но это совершенно не означает, что внутри «завода» вспыхнет братоубийственная война или начальники цехов и бригадиры выйдут за ворота и скажут: давайте вы, народ, нас помирите. Однако то, что они сядут и внутри себя договорятся о том, кто будет новым директором «завода», тоже маловероятно, — еще и выберут такого директора, который будет не от вохры, но который вохру устроит.

— Кажется, цеха только создали себе большое количество проблем.

— Они адаптировались: с одной стороны, к меняющемуся мировоззрению директора Путина, а с другой — к тому, что заводоуправление перестало заниматься арбитражем и синхронизацией производственных планов цехов — и так далее.

Заметьте, есть вохра, которая жрет всех внутри цехов — условные ФСБ и СК, — а есть вохра, которая для тех, кто за забором, — это Росгвардия. То есть внутри «завода» расквартировано еще что-то, про что не до конца понятно, может ли оно угрожать сотрудникам цехов. При этом это «что-то» своим существованием словно намекает: может быть, вся ваша продукция в линейке «Политическое господство» больше не нужна? Вы нас просто выведите на улицу, и все:

не нужны больше ни матрешка «Президент», ни матрешка «Россия», ни матрешка «Мы встаем с колен». Просто откройте для нас ворота — и тогда все вокруг станет этим «заводом», все станет режимным объектом.

Некоторые товарищи из ФСБ тоже уже думают: а почему мы, собственно, в режиме — у нас-то загранпаспорта сданы в отделы кадров, — а тут какие-то граждане до сих пор еще могут въезжать и выезжать, читать и слушать всякую хреновину. Так, может, нам уже все сделать режимным объектом? Как у Шевчука: чтоб страна цвела построже.

— Что делает российское общество в условиях этого «завода»? Адаптируется?

— Вот «Гаражная экономика» Кордонского говорит про адаптационную изменчивость. Мы видим формы ухода на дальний фронтир этих поселков, окружающих «завод», — туда, куда не доходят ни набеги вохры, ни деньги через цифровое влияние цеха State capacity; туда, где люди пытаются создать социальный порядок сами из себя, без политического господства. Но цифровая инфраструктура сейчас дотянута до самых до окраин, и хотелось бы Кордонскому при случае задать вопрос (думаю, еще задам): можно ли говорить про «гаражную экономику» в условиях, когда ежегодно 45 триллионов рублей в России идут в виде онлайн денежных переводов друг другу? Это еще «гаражная экономика» — или у цеха State capacity есть возможность дотянуться до этих поселенцев, которой нет ни у одного из других цехов?

Туда, куда не дойдет телевизор, потому что его не смотрят; туда, где не голосуют, потому что не голосуют вообще никогда, — там люди все равно переводят деньги с карты на карту и пользуются «Госуслугами».

И вот вопрос: это еще адаптационная изменчивость или уже модификационная? Вопрос сложный, интересный, я не готов на него однозначно ответить. Однако Кирилл Мартынов на том же мероприятии в Сахаровском центре процитировал хорошую новую поговорку российской молодежи:

«У России три пути: вебкам, «закладка» и IT».

И вот это уже как раз похоже на модификационную изменчивость. Это похоже на желание уйти в другую среду — тот же интернет, — где все цеха, кроме State capacity, больше не нужны. Но тут нужно большое исследование: нужно садиться и изучать эту самую «молодежь» — есть ли у них необходимость в политическом господстве, или они вообще государство воспринимают исключительно как инфраструктуру.

— Правильно ли говорить, что общество перестало бороться с этим «заводом», оно пытается просто сосуществовать?

— Я не люблю понятие «общество», оно очень сильно размыто и отчасти дискредитировано. Скажем так: остались ли граждане, которые говорят, что они — за забором «завода», и этот «завод» — все еще политический союз? Да, остались. Становится ли их меньше? Да, очевидно. Это приводит нас к вопросу: могут ли оставшиеся посмотреть на других людей и сказать, что мы с вами братья и политический союз, а вот эти, на «заводе», нам зачем? А не пора ли нам перестроить «завод»? Может, мы уже хотим распределенное производство? Может, мы хотим производить политическое господство внутри своей общины? Это, кстати, не означает распада федерации. Наоборот, это приводит к ситуации, когда наше федеративное разнообразие спасает наш государственный строй, государство как единое политическое тело, но на каких-то других уже основаниях.

— Кажется, что адаптация людей к находящемуся рядом «заводу» — это во многом вынужденная история, потому что они устали, и главное ощущение конца года — какая-то всеобщая апатия. Вам так не кажется?

— Это не совсем апатия, это мысли о том, чувствуем мы себя причастными к политическому союзу с этим «заводом» или уже нет? Еще одна метафора, уже Пелевина: «завод» еще рядом с нами, в одной плоскости с нами, или парит где-то вверху, то деньги нам скидывая, то стреляя какими-нибудь пропагандистскими лучами, то спуская десант с вакциной? В условиях, когда стремительно ухудшается уровень жизни, апатию нельзя себе позволить, потому что семью кормить надо. Нужно каждый день принимать решение: открывать новую кредитку, чтобы подарки детям купить, или нет? Это не апатия, но это ощущение, что, кажется, мы — граждане — уже не совсем находимся в союзе с «заводом», и все, что там производится, для моей общины — семьи, района, коллектива — или не нужно, или делает только хуже.