Иосиф Бродский — это поэт, чьи лучшие стихи родились в "соборной русской атмосфере" архангельской ссылки, а поздние, в которых ему "Запад люб",— "это как чужая одежда, пусть броская, но не налезающая на его бренную плоть: мешает все та же русскость". А "своим еврейством он обманул мировую интеллигенцию" и — чтоб еще больше запутать следы — скрывал правду о своем крещении, которое состоялось во время эвакуации в городе Череповце. (Сомневаться же в самом факте крещения не приходится — в качестве одного из доказательств у автора припасен такой рассказ: во время недавней поездки в Череповец он зашел в храм, где, по его догадкам, крестили Бродского, "и надо же случиться такому, уверен, неслучайному совпадению — там начиналось крещение такого же, как Ося, двухлетнего малыша. Очевидно, он и плакал так же, как Ося".)
Как биографическая, литературоведческая или даже просто-напросто письменная работа, биография Бродского пера Владимира Бондаренко, откуда почерпнуты все эти соображения, совершенно не стоит того, чтоб ее замечали. Это безграмотная чушь, изобилующая перлами типа "Уистен Оден — не самый известный англоязычный поэт" или "Вечный жид — народный герой еврейской нации" и не очень ловкими попытками манипуляции вроде такой: "если бы это стихотворение (написанный Бродским в ссылке текст "Народ" со словами "Мой народ, возвышающий лучших сынов, Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов", который многие считают попыткой угодить власти.— А. Н.) было посвящено еврейскому народу, оно бы уже вошло во все хрестоматии, но поэт посвятил его другому народу по велению своей созревшей до этого состояния души".
На слуху книга Бондаренко оказалась потому, что во многом подтолкнула и продвинула обсуждение Бродского как вновь выявленного народника-патриота-государственника, проходящее (с участием обязательных сегодня в таких случаях Захара Прилепина и газеты "Известия") не то чтоб бурно, но назойливо. То есть совсем не узнать, что тот, кто заповедал нам не выходить из комнаты, он-то, по мнению всей этой публики, как раз и есть "поэт "русского мира"", оказалось решительно невозможным.
Хотя есть в этом опусе Владимира Бондаренко еще что-то, стоящее упоминания. А именно — фигура автора. Но не сама по себе (в большинстве проявлений Бондаренко представляет собой вполне привычный тип пламенного антисемита и вдохновенного певца "попираемой" русской соборности — а la Проханов, но без его красноречия), а в соединении с его героем, в отношении к нему. К поэту, у которого не только в пятом пункте значилось совсем не то, что нравится его биографу, но и считавшему центром вселенной Европу, а вовсе не идущую особым путем Россию. Которого при этом Владимир Бондаренко любит какой-то нежной, почти запретной любовью,— пытаясь все же найти своему чувству какие-то оправданья.
Тут есть что-то щемяще литературное. В этой зачарованности, в этом стремлении доказать миру и в первую очередь себе самому, что у него — компилирующего из чужих воспоминаний и интервью эту биографию — есть, да, есть нечто общее с его героем и кумиром. С этим нобелиатом, гражданином мира, другом главных западных интеллектуалов.
Подобный самообман Набоков описал в "Бледном огне", но все же больше в этом какой-то общей достоевщины, даже прямо "верховенщины", эдакого припадания к прекрасному Иван-царевичу, притягательности которого даже неправильная нация не портит. "Я не хочу обидеть никого из обширного "донжуанского списка" Бродского,— пишет Владимир Бондаренко.— Напротив, благодарен всем его женщинам за то, что они, как могли, согревали и обихаживали поэта". Вот так — он, Владимир Бондаренко, благодарен женщинам Иосифа Бродского за то, что, как могли, согревали. На этом месте остается только произнести слова, которые, как писал поэт, не может крикнуть вещь, если ее распотрошить, сломать.
В этом закомплексованном желании прислониться к таланту — ключ ко всему теперешнему ажиотажу с Бродским-имперцем в любых его видах, включая и его "отрицательные" проявления вроде публичных рассуждений Дмитрия Быкова о том, что он-де всегда Бродского недолюбливал, ну а теперь Владимир Бондаренко со товарищи помогли ему разобраться — за что конкретно. (То есть, по сути, Быков признает, что бондаренковско-прилепинско-известинский взгляд точен, а анализ глубок, раз у него в связи с ним прямо глаза раскрылись.)
Талант — вещь невероятно обаятельная и сильная. Особенно сильная вещь — такой цепляющий, оказывающий прямое действие и при этом современный талант, как у Бродского. Возможность соотнестись с этим талантом (даже, например, в попытке его ниспровергнуть) — кажется — возвысит любое эго, наполнит смыслом любое построение. Так что даже то, что теперь называют идеей "русского мира", с Бродским на борту вроде бы должно выглядеть менее уныло и кликушески, чем в своем натуральном виде.
И точно так же талант — вещь непокорная, живущая по собственным правилам, не укладывающаяся в рамки доктрин. Бродский мог написать "На независимость Украины" и быть совершенным западником, писать рождественские стихи и резко негативно относиться к любому институализированному христианству, а более всего к православию, любить империю как "античную" идею — и ненавидеть имперские проявления своего отечества. В его поэтику все это укладывается без зазоров. В убогую концепцию сермяжного патриотизма не укладывается ничего из этого — даже его антиукраинской грубости там тесно.
Так что нечего твердить — он патриот, как мы, он имперец, как мы. Врете, подлецы: он и патриот, и имперец — не так, как вы,— иначе. И вашему "русскому миру" его не поймать.
0
75.00
