Президентские выборы пошатнули календарь: эксперты стали подводить и оценивать итоги 2017 года уже после марта 2018-го и только сейчас, в летний зной, обнародуют свои подсчеты. Внушительный пласт оценок оказался связан с «протестной активностью» россиян, которую исследовали и в Комитете гражданских инициатив (КГИ), и в Институте социологии РАН, и в НИУ ВШЭ, и в Центре социально-трудовых прав (везде, впрочем, разными методами и с разных сторон). Что интересно, данные у перечисленных аналитических групп получились схожие — протестная активность в стране (понятая как число состоявшихся акций протеста, угроз массовых выступлений и прочее) со второго полугодия 2017 года падает. Объяснения феномена при этом разнятся, да и отношение к нему тоже.
— Мы проводим наши замеры с 2014 года, выявляем регионы риска с точки зрения протестных выступлений, в которых совпадают негативные политическая и социально-экономическая повестки,— рассказывает социолог Алексей Титков, эксперт КГИ.— Первая половина 2017 года была наиболее напряженной, а со второй половины «рискованных регионов» от месяца к месяцу оставалось все меньше. Мы, конечно, думаем, что сказалась президентская кампания, а также выравнивание экономических показателей — риски спада прошли. Но это не значит, что дальше все будет так же спокойно: за рисками спада часто следуют «риски роста».
— По нашей статистике, в 1-м квартале 2018 года на 41 процент снизилось количество трудовых протестов в России по сравнению с аналогичным периодом 2017-го и на 49 процентов — по сравнению с показателями 2016-го,— поясняет Петр Бизюков, главный специалист социально-экономических программ Центра социально-трудовых прав.— Впрочем, до уровня «бесконфликтности» 2008 года мы еще не дошли, главная интрига — удастся ли дальше держать трудовые протесты на понижающей волне.
— Со своей стороны — специалистов, занимающихся межэтническими конфликтами — мы видим потрясающие изменения,— рассуждает Эмиль Паин, профессор НИУ ВШЭ, участвовавший в 2016–2017 годах в полевых исследованиях в ряде крупных российских городов.— Региональный сепаратизм, который был камнем преткновения в 90-е годы, побежден, национальные республики, которые считались очагом турбулентности, превратились в эталоны послушания. Летом прошлого года на заседании Совета по межнациональным отношениям президент открыто сказал, что изучение любых языков в России, кроме русского,— факультативная вещь. А на последовавших выборах республики отдали за него даже больше голосов, чем в прошлые кампании. Это такое затишье, за которым просто хочется разглядеть: что же будет дальше?..
Понятен интерес экспертов: они пытаются обнаружить в обществе зачатки гражданской реакции на действия правительства, которая традиционно кодируется словами «протестная активность» и «готовность отстаивать свои права» (подчеркнем лишний раз, что в современном социологическом лексиконе слова «гражданская» и «протестная» все чаще становятся полными синонимами — и с этим приходится считаться). Периодически мы видим сообщения, что эта активность вот-вот возрастет (см., например, «Огонек» № 26 за 2017 год), и когда в очередной раз обнаруживаются понижающие тренды, эксперты если не унывают, то невольно подозревают за цифрами нечто неладное. Тем более что узнать «протестную готовность» представляется важным в свете анонсированной пенсионной реформы. КПРФ вот готовится к всероссийской акции протеста, профсоюзы собирают митинги, несистемная оппозиция призывает крепить ряды — а россияне-то вообще как, готовы? Упрямые цифры и «тренды» говорят, что нет — в России все спокойно. А для смотрения «мимо цифр» и «дальше цифр» требуется уже какая-то другая оптика.
Секреты усыпления
Чтобы делать прогнозы о динамике протестных настроений, нужно убедительно объяснить, что происходило в «длинном 2017-м», закончившемся только этой весной. Внешняя сторона дела указывает, что правительство всех переиграло: рядом отставок и назначений успокоило наиболее проблемные регионы, вмешалось в конфликты на производстве и устранило их, прибавило зарплаты бюджетникам и вообще показало «свет в конце кризиса». Явка на выборах в этом списке — лишь одна из позиций, где властная команда может поставить себе галочку. Но (как и со всеми российскими победами) наиболее острым в итоге оказывается вопрос о цене достигнутого.
— Наши исследования показывают, что власть оперативно реагирует на проблемы в регионах и эта реакция эффективна. В «точках вмешательства» сразу становится спокойнее, поддержка действий федерального центра растет,— считает Николай Петров, профессор НИУ ВШЭ, эксперт КГИ.— Однако сам характер этой реакции не позволяет гарантировать, что конфликты не возникнут вновь и на том же месте. Какие механизмы есть у федерального центра? Прежде всего отставки и уголовные или административные дела. По нашим подсчетам, в 2017 году на каждый субъект РФ приходилось в среднем семь случаев задержания представителей региональной или муниципальной элиты; по сравнению с докризисным периодом 2011–2012 годов правоохранительное вмешательство Москвы в региональные дела возросло втрое. Уже и этнические республики теряют статус неприкасаемых: можно сменить всю верхушку Дагестана разом — и ничего. «Принуждение к миру», таким образом, активно используется и во внутренней политике.
Элиты принимают такие правила игры — молчат и работают. Работа, как правило, связана с внедрением «принудительного стиля» управления на других этажах вертикали. Политолог Александр Кынев, также работавший над проектом КГИ, отметил интересную взаимосвязь: на карте России самыми «зелеными», безопасными с точки зрения протестной активности оказываются те регионы, которые считаются «красными» по своему политическому устройству, или, как любят говорить эксперты, «политическому дизайну». То есть местное самоуправление там почти на нуле, оппозиция не представлена, заксобрания зависимы — и все спокойно. «Спокойствие держится на одном — внутри элиты нет игрока, который мог бы вести контркампанию»,— резюмирует эксперт. Ну, пусть на одном, а все-таки держится. Как известно, максимальное упрощение (в том числе и «дизайна») — очень успешный, хотя и не очень симпатичный, способ существования.
— Мы считаем не только количество конфликтов на производстве, но и анализируем то, как они разрешаются,— рассказывает Петр Бизюков.— По нашим данным, существенно выросло вмешательство властей в трудовые протесты. Все чаще работники, сталкиваясь, скажем, с невыплатой зарплат, сразу обращаются не к работодателю, а к местной власти, и что важно, это касается не просто бюджетников, а именно работников частных компаний и предприятий. Они поняли, что в этом залог успеха: на чьей стороне власть в трудовом конфликте, тот и победит. А ей, власти, очевидно, дана разнарядка — не допускать волнений. С осени прошлого года меня не перестает удивлять отзывчивость прокуратуры: она не только реагирует на жалобы рабочих, но и сама находит нарушения их прав и возбуждает дела. Чудеса! Только, конечно, в долгосрочной перспективе — это опасная история. «Ручное» разрешение трудовых конфликтов погружает нас в XIX век. Любые переговоры конфликтующих сторон, любые институты, которые помогают вести эти переговоры, просто отменяются, в ходу только челобитные и прокурорский надзор.
Сотрудники Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге (ЕУ СПб) даже внедрили в публичную повестку идею о «достойном правлении в недостойных условиях», заметив, что некоторые губернаторы действуют эффективно, хотя вроде бы все объективные показатели (от политических до экономических) против них. Секрет обращения «позорных недугов в подвиги» упирается, как правило, в жизнь одним днем, штурмовщину и все то же «принуждение к миру». Впрочем, по мысли Владимира Гельмана, профессора факультета политических наук и социологии ЕУ СПб, такие «истории успеха» развращают: приучают к мысли, что даже без работы на будущее все само как-то образуется — достаточно быстро решать, а еще лучше гасить любые проблемы. В такой оптике все происходящее серьезно напоминает жизнь в долг при регулярном приеме обезболивающих.
Бунташный человек
Учитывая описанный контекст региональной жизни, очевидно, что протесты там маловероятны. Зато возможны спонтанные акции. Здесь приходится снова указывать на особенности обозначения того или иного явления в России и проблему его социологического замера. Протестная активность, как ни крути, это тоже вид гражданского поведения, когда человек понимает, с чем, зачем и с кем собирается протестовать и, главное, чего добиться.
Когда на гражданское самосознание давит очень примитивная с точки «дизайна» плита, пространства для мыслей о такой активности не остается.
Отсюда очень часто делается вывод: в России нет людей, готовых протестовать, и отсюда же — повторяющееся удивление, когда кто-то все-таки выходит на улицу. Скажем, согласно мониторингу того же КГИ, в первой половине 2017 года 45 процентов (!) протестов произошло в тех регионах, которые изначально были отнесены экспертами к категории «тихих». Кто они, эти неучтенные люди, выходящие на улицы?
— Даже если оглянуться на наше ближайшее прошлое, придется признать, что Россия скорее «страна бунтов», чем протестов,— полагает Владимир Петухов, руководитель Центра комплексных социальных исследований Института социологии РАН.— Люди, выходящие на улицы — что за честные выборы, что против системы «Платон», что против свалок,— отказываются ассоциировать себя с той или иной политической силой. Часто они сами хотят «разговаривать с властью». И этот отказ от представительства — яркое свидетельство того, что перед нами не протест, а некая акция, где каждый сам за себя. Проблема солидарности остается одной из самых актуальных наших проблем.
Наивное материалистическое представление, которое разделяли многие эксперты еще в преддверии первого кризиса 2008 года, что бытие определит сознание и экономические проблемы объединят людей на качественно новом уровне, доказало свою несостоятельность. Несчастье, вопреки пословице, не помогает: чтобы возникли сообщество и солидарность, по-видимому, требуются направленные усилия еще до того, как грянет буря. Надежда, что оно само как-то устроится и недовольство существующими порядками будет канализировано в «революцию ценностей», сродни тем же попыткам обратить позорные недуги в подвиги. Может даже получиться, но на короткой дистанции и «в долг».
— Не стоит безоглядно доверяться любым количественным социологическим замерам протестного потенциала россиян,— отмечает Леонтий Бызов, член экспертного совета ВЦИОМа.— Само социальное недовольство у нас таково, что оно таится. Люди не привыкли, не умеют рационально говорить о том, как и в каком случае они готовы протестовать. Этот вопрос просто для них дик, как вопрос: «Вы пьете коньяк по утрам?». Недовольство большинства неотрефлексировано, остается на уровне чувств и спонтанных реакций. Меньше месяца назад мы с Сергеем Белановским закончили анализ трех фокус-групп, которые проводились в Москве, Владимире и Гусе-Хрустальном. На этих группах людям как раз предлагалось рассказать о волнующих их конфликтах, о степени их недовольства разными явлениями жизни. И мы зафиксировали зашкаливающий уровень агрессии и конфликтности. Замечу, это еще пенсионная реформа не была объявлена. Люди в разговорах рвут на части даже нейтральные в целом политические фигуры. Но недовольство запихнуто внутрь, оно не видит выхода. Как оно проявится, зависит от миллиона факторов, главная характеристика которых — случайность.
И еще одно занятное наблюдение: в отсутствии рациональных конфликтов и наличии зашкаливающего «кухонного недовольства» экспертам видится даже некоторая российская преемственность. Можно даже считать эту особенность скрепой, только особого рода — такой, которая расходится и перестает крепить в самый неподходящий, самый случайный момент…
0
75.00
