30 октября в России отметят день памяти жертв политических репрессий. Один из самых страшных и самых северных лагерей ГУЛАГа был создан 80 лет назад в Норильске. The New Times представляет фрагменты воспоминаний, писем и дневников заключенных, которые хранятся в Музее освоения и развития Норильского промышленного района. Все материалы публикуются впервые.
Первые корабли с заключенными в порт Дудинка пришли летом 1935 года. Совет народных комиссаров СССР постановил: осужденные должны построить никелевый комбинат и освоить заполярную землю.
Первой тысяче прибывших предстояло строить узкоколейную дорогу от Дудинки до Норильска — к месту будущего исправительно-трудового лагеря. По спискам, найденным красноярским историко-просветительским обществом «Мемориал» в краевых архивах МВД, через Норильлаг прошли свыше 300 тыс. человек более чем из 20 стран.
НИТЛ, или Норильлаг, был расформирован только в 1957 году — через 22 года после создания. Каждый четвертый заключенный из числа попавших в лагерь погиб.
Распорядок жизни
«Внешне все казалось нормальным. Шло огромное строительство мощного государства. Трудно понять людей того времени. Например, я до сих пор с интересом вспоминаю путешествие из Соловков по Северному Ледовитому океану до Норильска. Тогда я любовался океаном и забывал про еду в трюме на нарах из нестроганных досок», — вспоминает в письмах Федор Винтенз, этапированный в 1939 году из Соловков в Норильлаг.
Он находился в норильском лагере в 1939–1948 годах. В четвертом гарнизоне, по его воспоминаниям, находились писатели, артисты, художники, врачи, инженеры, конструкторы, строители, участники ВОВ и «много простонародия». Их гарнизон строил медеплавильный завод, жилые дома города, в том числе Дворец пионеров и торговый центр.
«В сорокаградусные морозы и пургу мы рыли котлованы в вечной мерзлоте, заливали фундаменты будущего Норильска, — пишет он. — Многие полегли на месте работы, особенно те, кто работал в ночную смену. Обессиленные от слабого питания, замерзшие от страшного холода и проникающей до мозга пурги, прилегали к шлаковым отбросам медеплавильного завода, чтобы согреться хоть немного. Так и не вставали».
Отсутствие осужденных замечали только утром, на построении бригад. Чтобы показать конвоирам, что они не сбежали, товарищи «их трупы волокли в лагерь в доказательство «наличия».
«Обессиленные от слабого питания, замерзшие от страшного холода и проникающей до мозга пурги, прилегали к шлаковым отбросам медеплавильного завода, чтобы согреться хоть немного»
Рабочий день — 10–12 часов. За нарушение трудовой дисциплины полагалось наказание — лишение свиданий и переписки на срок до шести месяцев, перевод в штрафной изолятор, на общие работы, на штрафной лагпункт сроком до полугода или на худшие материально-бытовые условия — паек меньше, барак хуже. Притом что обычная норма еды составляла 1200 г хлеба, 600 г картофеля и овощей, 30 г мяса, 13 г сахара, 2 г чая в день. Не выполнил трудовой план — получишь в два раза меньше.
«Кормили баландой, но после голодных этапов все казалось вкусным, — пишет Виталий Бабичев. — Форточку в окне запирали на замок. Открывали на время прогулок и оправок. Прогулки длились по 15 минут в сутки. Специальные дворики мы называли собачниками. От свежего воздуха кружилась голова и темнело в глазах».
Виталий Бабичев был репрессирован в 1937 году. Как «врага народа» его осудили на 15 лет тюремного заключения с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества. Обвинительный приговор, утвержденный прокурором СССР Вышинским, был отменен в 1955 году. В Норильском лагере Бабичев сначала собирал хвою, из которой делали витаминный отвар для заключенных. Позже стал руководителем лагерного духового оркестра вместо Сергея Кайдана-Дешкина, соавтора пионерского марша «Взвейтесь кострами, синие ночи», который освободился из Норильлага в 1940 году. Распорядок в лагере Бабичев описывает так: «При обходах начальника тюрьмы полагалось вставать. Сначала я подчинялся режиму и распорядку, а когда стала одолевать цинга, однажды отказался встать и получил семь суток карцера. В политизоляторе нас лишили фамилий, переписки, газет и радио. Раз в месяц на камеру выдавали 10 книг. Обстановка доводила до изнеможения, и если кто-то начинал плакать, рыдания охватывали всю камеру».
Некоторые не выдерживали: «В нашей камере старый большевик, член ВКП(б) с 1910 года Морозов, испытавший царские тюрьмы и этапы в кандалах, стеклом от очков вскрыл под одеялом вены на руках и умер. С тех пор на ночь забирали очки, и спать разрешалось только на спине, руки поверх одеяла. Другой зэк, чтобы вскрыть вены, отрастил ноготь на большом пальце ноги, заточил его на цементном полу. После этого стали строго следить за ногтями. Третий покончил с собой через удушение мокрым полотенцем: туго затянул себе горло и усоп. Вместо обычных полотенец выдали салфетки».
Смысл жизни
«Сначала умирают храбрые, те, кого нельзя согнуть, а только сломить. Потом подлые, те, кто готов на все, лжесвидетели и предатели, их употребили, а потом заставили замолчать. Потом гибнут те, кто хотел доказать свою честность честным трудом. Потом наступает черед карьеристов, тех, кто живет чужим трудом, самых мелких и подлых придурков, — стоит им вдруг оступиться, и их сталкивают, и они тоже кончают среди падали. Только циники остаются в живых, кто не рвется в герои, но и не дорожит жизнью настолько, чтобы ради нее совершать подлости, кто не выбивается из сил и не надрывается на работе, кто не пытается командовать другими и жить за чужой счет, — эти сохраняют жизнь, выходят на свободу, видят все и понимают, что они были правы, и умирают от омерзения, подобно медведям с испорченным желудком, после зимней спячки», — вспоминает в своем дневнике в 1957 году венгерский писатель Йожеф Лендел. Он пробыл в Норильлаге четыре года (1939–1943) из 17 лет заключения в советских лагерях.
Во многих сохранившихся письмах и записях на листках — импровизированных тюремных дневниках — нет ничего о происходящем «здесь и сейчас». Но много о «высоком» — в частности, о литературе.
Савелий Орлов был показательным советским гражданином: членство в партии, высшее образование, успешная военная карьера — на похоронах Кирова он стоял в почетном карауле. Две дочери с правильными комсомольскими именами — Мира и Ленина. В своих воспоминаниях они описывают отца как жизнерадостного, обладающего чувством юмора и эрудированного человека — любил музыку, поэзию, рисовал и фотографировал.
«До ареста папа встречался со многими видными или, можно так сказать, великими людьми, — вспоминает в письмах Ленина Орлова. — С Надеждой Константиновной Крупской (после чего и был арестован), с Сергеем Мироновичем Кировым, с маршалом Блюхером, писателями Гладковым, Маяковским. Участвовал во встрече с челюскинцами».
Савелия Орлова арестовали в Ленинграде в 1936 году. Год он провел в «Крестах», а после приговора в 1937 году — пять лет тюремного заключения — этапирован в Норильск. «О муках и пытках в тюрьме отец не любил рассказывать, — пишет Мира. — Но вскользь он говорил, что подписал протокол допроса после того, как человек в кожаных перчатках сдавил половые органы».
В ИТЛ он работал на лесоповале и собирал хвою. В 1943 году тяжело заболел нефритом, и лагерный доктор Баев помог перейти на работу в отдел технического контроля малой обогатительной фабрики.
«Мне часто становится грустно, когда я задумываюсь о своей оторванности от любимой семьи. И чем дальше затягивается наша разлука, тем жгучее ощущается необходимость беседовать с вами. О, сколько интересных тем занимает мой мозг. Из них наиболее животрепещущими являются темы о художественной литературе, изобразительном искусстве, о методике работы над книгой», — пишет Орлов дочерям.
В своих письмах он рассказывает дочерям, как правильно нужно анализировать классическую литературу. После 12 часов работы на морозе у него находятся силы, чтобы описывать каждый пункт подробно — на что обратить внимание, что почитать. Иногда сетует, что очередное письмо опять потерялось, но продолжает свои уроки на тонких тетрадных листах. В октябре 1943 года Орлова освобождают, но он остается «вольным» в Норильске.
Держаться за прошлое
В своих заметках на узких длинных листах мелким шрифтом литературные впечатления от книг норвежского писателя Генрика Ибсена описывает Василий Бабенышев.
«Держу книгу, рассматриваю с слегка бьющимся сердцем хорошо знакомую обложку: фиорд — глубокий-глубокий, узкий-узкий; скалистые горы — крутые, высокие гордо-неприступные; над фиордом парит орел, замер на какое-то мгновение с распростертыми крыльями в воздухе — и мне вспоминается легкое, неповторимое, невозвратное прошлое», — пишет он.
«О муках и пытках в тюрьме отец не любил рассказывать, — пишет Мира. — Но вскользь он говорил, что подписал протокол допроса после того, как человек в кожаных перчатках сдавил половые органы»
Он вспоминает Ставрополь, братьев и сестер, учительскую семинарию, педагогический техникум, свою комнату с книжным шкафом. «Волею судьбы… эти десять лет, эти десять ужасных лет… Любимая! Я не имел настоящего, — пишет он супруге Клавдии. — Когда нет настоящего, живут прошлым. И я жил этим прошлым. Не жил, а болел, как болеют очень серьезными болезнями».
Его срок закончится 15 августа 1946 года. В дневнике он запишет, что не дал телеграммы «об окончании «курсов», не сообщил о новом адресе, а ограничился посылкой с накопившимися, но не отправленными письмами родным — через отъезжающих «на материк».
«Я даже не выпил, не напился мало или много, в зависимости от личных потребностей и способностей, как это делают другие, освобождаясь, — пишет он. — Мне не доставляют удовольствия поздравления по поводу «свободы и воли», не радуют, не веселят сердце мое. Что же случилось? Что произошло? Почему, отчего, бедный мой Робинзон? Очевидно, что это оттого, что я слишком долго ждал».
Йожеф Лендел в дневнике отмечает, что никто из тех, кто попал в ГУЛАГ «без права переписки», не вернулся живым. Поддержка извне и прошлое — единственное, что оставалось у людей. Иногда по разным причинам люди теряли жизненно важную связь.
Мария Воскресенская собрала в дневник воспоминания о Павле Никишине, который был осужден на 10 лет заключения. Известно о нем мало: после освобождения в 1945 году из Норильска он выехать не смог — у «освобожденных» на время речной навигации отбирали паспорта. Он перестал отвечать на письма подруги, связь оборвалась. По свидетельствам друзей, он потерял всякий интерес к жизни. В записной книжке, подаренной специально его «друзьями по лагерю», Мария пишет: «Надо было поступить иначе, поехать к нему, хоть в отпуск его вытянуть. Это придало бы ему силы. Как я кляну себя за эту ошибку. Она вошла в мое сознание болью на всю жизнь. Отвечай он чаще, знай я, что ему нужна наша переписка, я хоть на минуту, на день не задержала бы ответ».
0
70.00
