Исчезли ли пытки в тюрьмах? Почему следователи годами расследуют пустяковые дела? И как живётся на зоне генералам? Эксклюзивное интервью с членом СПЧ (Совет по правам человека) Евой Меркачёвой.
– Дел много – я бы так это обозначила. Количество людей, которые жалуются на неправосудное уголовное преследование и проблемы, связанные с отбыванием в местах лишения свободы, возросло в разы. Такой тренд связываю с тем, что качество работы следствия резко упало. Следователи признаются, что даже если они отнесутся поверхностно к составлению материала уголовного дела, всё это пройдёт в итоге в судах. Оправдательных приговоров, как известно, у нас минимум.
Количество дел, которое суды сами возвращают следователям, оно в принципе растёт, что указывает на некачественную работу этих следователей. Но тем не менее всё равно большинство из них надеется, что и так сойдёт.
При этом правоохранители забывают, что в их руках судьбы людей. Вообще, мне кажется, появилась некая тенденция в последние годы, когда следователь, занимаясь уголовным делом, перестаёт быть человеком. У него есть задача, есть цель – довести дело до конца, и он отключает в себе все человеческие эмоции, чувства.
А ведь такого раньше не было. Я в своё время общалась со следователями ещё советской эпохи, и они рассказывали, как по-человечески старались относиться к людям, учитывать их семейные обстоятельства и прочие проблемы.
В некоторых случаях старались даже не доводить дело до суда. Никогда не забуду пример одного милиционера тех времён, который отвечал за участок в центре Москвы – Арбат и близлежащие улицы. Он говорил, что количество различных хулиганских действий там было большим. Так этот милиционер занимался в основном тем, что мирил стороны конфликта. Он находил украденные вещи или участника драки, и вместо того, чтобы этих людей сажать, страж порядка вёл с ними разговоры. Если уж совсем не получалось договориться, конечно, дело тогда шло в суд, а человека наказывали. Но тот момент профилактики был очень важен. И по его словам, многие из тех, кого он тогда спас от решётки, стали потом выдающимися личностями. Тогда не стояло такой задачи – возбудить дело. А сейчас она стоит перед нашими следователями. И вся эта система для чего? Ради того, чтобы были показатели и «палки», от которых зависят звания и премии.
Приведу пример одного правозащитника, который был в своё время помощником Андрея Владимировича Бабушкина (правозащитник, общественный и политический деятель. – Прим. ред.). Его посадили за то, что он боролся с наркомафией в своём регионе. Он рассказывал, как его позвал к себе начальник полиции одного из городов и сказал: ты сейчас уберёшь всю наркомафию и закладчиков, а у нас не будет статистики – мы так не можем, пусть будут преступления, и мы будет этих людей задерживать, а затем отчитываться, что работаем. На это вся система и нацелена. Все обращения, которые я получаю, они говорят о чём? О том, что зачастую преступные помыслы рождаются не в голове человека, а их искусственно создают те же правоохранители, которым не хватает показателей.
В первую очередь это касается дел о наркотиках. Я помню, как один парень, находясь в зале суда, записал мне аудиосообщение, в котором рассказал подробности своего дела. Он искал заработок и нашёл в соцсети «ВКонтакте» группу, которую создали силовики. Таким образом, они отлавливали, так сказать, слабые элементы. В этой группе стражи порядка писали, что нужны курьеры, которые занимались бы доставкой спайсов и прочих наркотиков. Молодой человек связался с «работодателем». Тот его успокоил и заявил, что за такую работу в тюрьму не сажают.
Самое интересное, что для первой закладки этому парню нужно было сначала купить товар, но денег у него не было. Тогда правоохранители решили «помочь» и сами перевели ему деньги на карту. Видимо, изначально эти средства были выделены на какие-то оперативные цели. Можно сказать, что эта провокация? Вполне.
Таким образом происходит большинство преступлений, которые мы наблюдаем. Зачастую что мы видим? Человек стоит на грани, он стоит у ямы. Что делают наши правоохранители? Они его толкают туда вместо того, чтобы ему как-то помочь. Если силовики хотят выявлять слабых элементов, то пожалуйста, но не сажайте же их.
Можно начать с профилактических бесед или задержания. Большинству людей, которые совершают преступления такого рода, достаточно оказаться задержанным – после этого они больше никогда ничего подобного не повторят. Но погоня за показателями, на которых всё построено, рождает низкокачественное следствие и желание следователя любой ценой получить признание. Отсюда у нас рост числа людей, которые находятся в СИЗО. То есть при общем снижении тюремного населения, у нас растёт количество людей в изоляторе. Всё это делается с единственной целью: закрыв человека, можно рассчитывать на признание. Хотя со времён Вышинского (Андрей Вышинский — прокурор СССР с 1935 по 1939 год. – Прим. ред.), который утверждал, что признание – царица доказательств, и прошло много времени, это правило по-прежнему работает.
Люди, которых посадили в СИЗО, иногда думают, что лучше хоть в чём-то признаться, чтобы не сидеть – потому что сидеть придётся долго. Бывали случаи, когда люди не признавались и сидели в СИЗО по 3–5 лет. Следователь в таких ситуациях нередко говорит: вот смотри, ты бы признался и давно был бы дома с семьёй.
Вернёмся к тому, что следователи потеряли человечность, когда расследуют преступление. Как обычно бывает, человека задерживает следователь, и тот ему в надежде на сочувствие рассказывает о своих проблемах: мама с онкологией, жена отобрала детей, болит что-то и так далее. Однако в таких случаях следователь лишь потирает руки. Человек не понимает, как может быть такой запредельный уровень цинизма. Это очень плохо.
Обычно следователи вспоминают, что они люди и кругом тоже люди, когда сами оказываются на месте тех, кто от них пострадал. Я писала в газете историю, когда задерживали следователя СК с очень тяжёлой болезнью. Было не совсем понятно, как он продолжал работать с таким заболеванием, но он рассказывал, что комиссия закрыла глаза на недуг. Болезнь тяжёлая – она попадает в список болезней, с которыми нельзя находиться под стражей. Но на все его просьбы отпустить домой силовики сказали, что если он работал – значит, всё нормально. А я вспомнила, что ранее писала про больных людей, которые были в его ведении. И он себя точно так же тогда вёл. И он вспомнил. Можно сказать, раскаялся. Бумеранг вернулся.
Также есть история про следователя, которому очень важно было позвонить домой маме, но ему постоянно отказывали. Я ему говорю: вы попросите ещё раз, напишите, обратитесь. На что он ответил: я знаю, что мне не дадут телефон – я же сам не давал. Страшно, что следователи становятся людьми, только оказавшись в таких условиях.
– Недавно у тебя вышла новая книга «Кому на Руси сидеть хорошо?». Я столкнулся с тем, что в сетевых книжных магазинах её очень сложно найти. Всё раскуплено. С чем связываете интерес?
– Я не знаю, насколько книга интересна и каким категориям. Сложно сказать. Но в целом люди на сегодняшний день не исключают возможность попасть в тюрьму. Причём это касается даже тех, кто вообще никак не связан с бюджетной или коммерческой сферами.
Было удивительно для меня, когда я услышала от знакомой домохозяйки, что она боится попасть в тюрьму. Даже она не исключает такой возможности, хотя риски для такой категории людей, как мне кажется, практически нулевые. Однако люди, видимо, наблюдают за тем, что происходит, слушают истории своих знакомых и делают соответствующие выводы.
Стоит отметить, что опросы, которые были проведены несколько лет назад и относительно недавно, показывают, что страх тюрьмы стоит на втором месте после страха смерти. Поэтому люди предпочитают быть готовыми к тому, что их там ждёт, и читают про тюрьму.
Моя книга начинается с советов, так сказать, инструкций, для людей, которые впервые оказались в СИЗО – первоходы. Сейчас появились дополнительные риски, из-за которых можно туда попасть: к примеру, за фейки в соцсетях. И вот люди хотят понять, что их там ждёт и как нужно себя вести. Зачастую люди имеют представление о тюрьме из фильмов советской эпохи, в духе Бандитского Петербурга, где события оторваны от сегодняшних реалий.
Я рассказываю, что может ожидать человека в местах лишения свободы.
Стоит учесть, что каждое СИЗО разное, в зависимости от региона. Казалось бы, правила внутреннего распорядка (ПВР) изоляторов одинаковы для всех, но их исполнение всегда отличается. Я это описываю, даю советы. Советы заключаются в том, как не сойти с ума и как не впасть в тяжёлую депрессию, потому что первые недели они самые тяжёлые, самые сложные.
Потом человек уже начинает адаптироваться, и для него это уже не кажется смертельно опасным. Чаще всего суициды происходят именно в первые недели нахождения в изоляторе. Всякое-разное может происходить с человеком, потому что он ничего не знает и не понимает. Он попадает в другую реальность, где абсолютно всё по-другому. Это равносильно удару судьбы.
Дело в том, что человек, оказавшись за решёткой, остаётся с собой истинным. Такой, знаете, приход к себе, кто я есть на самом деле. Потому что, когда мы на воле, мы прячемся за социальными ролями: работник, отец, мать и т.д. А тут всё это не играет роли – все равны, нет никаких ресурсов. Первое время те, кто находится в изоляторе, обычно лишены звонков и свиданий. Это стандартная практика, следователи не дают их, чтобы максимально изолировать. И человек, он будто бы голый. Такое ощущение, что у него ничего нет, ему не за что зацепиться. Те привычные опоры жизни в виде работы и семьи исчезают. И вот он один. И тут он начинает спрашивать: а кто я такой в целом, что я есть в этом мире, где моя собственная правда? Это такой важнейший трансформационный период в жизни человека, к которому важно быть подготовленным, как и к смерти.
– В этой книге, да и думаю в остальных твоих книгах тоже, важным лейтмотивом проходит переполненность сегодняшних СИЗО. Подозреваемые сидят в очень жёстких условиях, годами ожидая приговора. Как появилась эта практика и возможно ли её изменить?
– Практика появилась последние годы. Это ужасно. И хотя у нас есть предельные сроки следствия, которые устанавливает закон, всегда есть возможность их продлевать, находить для этого дополнительные поводы.
Затем начинается стадия суда, которая может длиться бесконечно. Я собирала истории людей, которые сидят невероятно долго. В частности, у меня есть в книге история женщины, которая сидела 5 лет до приговора суда. Это особенно ужасно, потому что для женщины такие условия не предусмотрены законом. Условия в СИЗО приравниваются к строгому режиму, а по Уголовному кодексу женщины к строгому режиму не приговариваются. Соответственно, ещё не признанными виновными, они находятся в условиях, в которых не могут быть даже после признания судом их вины. Вот такая коллизия правовая поражает. Что такое пять лет? За пять лет человек может получить образование, построить семью, родить ребёнка, создать бизнес. А эти женщины сидят и сидят. Некоторые героини освободились, но не все. Появились уже новые.
Я помню девушку, которая попала в женский изолятор в 20 лет. Сейчас ей 25. Просто представьте себе. Это такой возраст, когда можно радоваться жизни, путешествовать, учиться, создавать семью. Всего этого эти женщины там лишены. Все разговоры, что в СИЗО можно получить образование – это всего лишь разговоры. При мне не было ни одного случая, когда человек закончил или продолжил своё обучение в изоляторе. Хотя это неправильно абсолютно.
Мы всегда настаивали на том, чтобы у студентов, которых задержали, всегда была возможность завершить это образование в СИЗО. Знаю случаи, когда студенты попадали в изолятор на 5-ом курсе или на стадии написания дипломной работы. Казалось бы, администрации СИЗО стоило помочь этим людям получить диплом, но никто этого не делает.
В принципе, закон не препятствует этому. Это возможно. Но для этого нужно, чтобы из вуза присылали документацию, или пришла приёмная комиссия. Все начальники СИЗО боятся сделать лишних движений, потому что за это может потом «прилететь». И, например, когда у нас вступили в действия новые ПВР, где были казусы какие-то, начальники, перестраховываясь, лишали заключённых того, что полагалось им по закону. Мы указывали на это начальникам, мы говорили: что вы делаете?
Например, в московских изоляторах стали запрещать проход на разрешённые свидания с несовершеннолетними детьми, потому что в правилах ПВР было написано как-то двояко. Хотя те, кто писали ПВР, они не закладывали даже мысли про то, что можно запретить что-то детям. Мы вели беседы с начальниками, видно, что они боятся всего. Боятся претензии со стороны прокуратуры, ФСИН России и так далее. Все эти перестраховки отражаются на условиях содержания конкретных людей.
В частности, сейчас по ПВР можно получать электронные книги, в которые можно закачивать уголовное дело, чтобы заключённый знакомился с материалами в более удобном формате, а не по огромным стопкам документов. Но придя в камеру, вы ни у кого не найдёте ни одной электронной книги. Их практически нет. Я, когда объезжала региональные колонии и СИЗО, спрашивала у администраций, сколько есть электронных книг. В лучшем случае мне сообщали об одной электронной книге на колонию или изолятор.
Согласно новым ПВР, появилась возможность обеспечивать заключённых работой, но в этом направлении тоже ничего не происходит.
Также обновлённые правила позволяют арестантам заказывать себе медикаменты за деньги с их лицевого счёта. Но вы придите в московский изолятор и спросите, как много заключённых покупают препараты, которые нужны, и поймёте, что никто не пользуется такой возможностью. Всё по старинке: медикаменты приносят родственники, получив рецепт и пройдя через длинные очереди.
Всё, что законодатель придумывает для упрощения, оно очень тяжело доходит на места, потому что все боятся и не имеют практики. Вроде делаем прогрессивные шаги, а по факту ничего из этого не работает.
Главное для руководства ФСИН – это чтобы не было побегов. Не думала, что побеги для них страшнее смертей. Это действительно так. Они очень гордятся статистикой, которая показывает, что побегов нет. Но у нас большое количество смертей, в том числе смертей от болезней. Их число растёт, и это очень пугающая статистика, потому что медобеспечение за решёткой слабое, мягко говоря.
Когда я была в региональных колониях, то увидела серьёзный дефицит медиков. Эта проблема касается даже хороших колоний, где нормально относятся к сидельцам. Заходишь в медчасть, где по штату должно быть 8 узких специалистов, а там только один фельдшер дежурный. Этот вопрос нужно решать, но его никто не решает.
– Почему, несмотря на указание президента, обвиняемых по экономическим статьям попрежнему отправляют в камеру, а не избирают другую, более щадящую меру пресечения?
– Лазейки всегда находят. Одна из главных лазеек – это возможность вменить 210 статью УК РФ (создание преступного сообщества). Дело в том, что любого предпринимателя можно назвать потенциальным создателем ОПГ, так как у него есть кассир, водитель и другие сотрудники, которые вместе организуют преступную группировку.
Эта статья потрясает. Мы видели в камере 60-летнюю женщину, работавшую бухгалтером, которая всю жизнь считала суммы. Она думала, что работает бухгалтером, а оказалась членом ОПГ. Для ареста ей также вменили членство в ОПГ. Вторая история связана с мошенничеством, ведь по закону нельзя сажать, если мошенничество было совершено в предпринимательской сфере. В таком случае правоохранители утверждают, что мошенничество было совершенно не в предпринимательской деятельности, даже если это не так.
Суды всё это съедают, говорят, мол, нормально, можно арестовывать. Суды очень боятся отказать следствию. Каждый судья считает, что если он откажет следователю, то может попасть в какую-то разработку, и его тут же начнут проверять на предмет коррупционной составляющей. Было даже несколько показательных случаев, когда судей арестовывали. Судья понимает, что машина следствия является серьёзным механизмом. Они просто боятся попасть под каток. И в целом они боятся за свою карьеру, так как в случае отказа от ареста может прийти председатель суда и предъявить претензии. Хотя у нас якобы нет иерархии и считается, что председатель суда не может давать судье даже рекомендаций, по факту она существует. Каждый судья спрашивает у председателя, как поступить в некоторых случаях. Председатель может даже позвонить судье, если его что-то не устраивает. Поэтому у нас оправдательных приговоров практически нет – 0,15%.
– Кто тебе больше всего запомнился из сидельцев, с которыми удалось пообщаться? Есть интересные люди?
– Мне кажется интересным каждый сиделец. Мне тюрьма кажется тем местом, где жизнь преподносит потрясающие уроки. Там можно черпать очень много всего для духовного развития.
К примеру, я хорошо помню одного неприметного заключённого. Мне часто звонила жена этого сидельца, которая ангельским голосом интеллигентно и культурно просила навестить его. Это было во времена коронавируса, тогда очень сложно было попасть в СИЗО, да и никакой связи не было. И мы пришли. Когда его привели, я обалдела. Он был как тень. Это был молодой мужчина, который выглядел как старичок. Он давно употреблял наркотики. Очень добрый человек. У него туберкулёз, ВИЧ и многие другие серьёзные заболевания. Нам он говорил, что тюремный врач сказал, что ему осталось недолго.
Мы его успокаивали и говорили, что врач врёт, что его ждёт жена, которая очень волнуется за него и любит. Говорили, что необходимо побороться за свою жизнь, хотя вид у него был тогда очень скверный.
Когда его увели, конвоирша вернулась и спросила: а это правда, что его жена ждёт? Мы сказали: да, правда. Она была сильно удивлена и сказала, что он же такой никудышный.
Эта история о том, что не нам решать, кто достоин любви или жизни. Наша задача любому протянуть руку помощи.
– Осенью 2021 года в стране разразился скандал с пытками в саратовской ОТБ-1. Эти страшные кадры увидела вся Россия. Через какое-то время был снят с должности директор ФСИН Калашников. Что изменилось за это время в уголовно-исполнительной системе? Мы же понимаем, что пытки никуда не исчезли.
– Знаете, что интересно. В первую очередь, когда разразился скандал, начали искать того, кто слил видеоматериалы. То есть они не стали задумываться о том, как это вообще было возможно. Не в этом была задача. А задача была в том, чтобы найти того, кто эти видео слил. Это показывает то, как устроена система. Вот что страшно. Что касается пыток, они бывают очень разные. Вообще нашему человеку нужно показывать, насколько чудовищными могут быть пытки, чтобы было всем всё понятно.
Последняя история, которая меня потрясла, произошла в женской колонии. Там начальница обрила налысо женщин, которые с детства отпускали волосы. Девушки стояли на коленях, плакали, просили, чтобы этого не делали, но под предлогом борьбы с педикулёзом (вшивость) их силой скрутили и обрили, хотя тогда не было эпидемии. Тем более что есть другие средства борьбы со вшами. Разве это не пытка? По-моему, это пытка. На мой взгляд, начальница поступила неадекватно, и её необходимо проверить на психологическую совместимость с её профессией.
Интересно, как в Иркутской области борются с пытками. Тот самый регион, где, по нашим данным, порядка 300 человек могли быть подвергнуты пыткам после бунта в ангарской колонии. Заключённых вывозили в СИЗО, где их избивали и насиловали ради дачи нужных показаний. Официально были признаны изнасилованными порядка 20 человек, если не больше. Дело дошло до суда, осудили некоторых тюремщиков, которые это делали, но, тем не менее, пытки в Иркутской области продолжились.
В прошлом году была подобная история. Возбудили даже уголовное дело по статье о злоупотреблении должностными полномочиями против неустановленных лиц. Однако что сделали потом? Того мужчину, который пожаловался на пытки и лежал в больнице, где проходил лечение, неожиданно забрали на СВО. Прямо из медучреждения. Хотя было прописано, что он должен проходить лечение ещё две недели. Нет человека – нет уголовного дела. Активистов, которые участвовали в пытках, также забрали на СВО. Для чего? Чтобы не давали показания и не рассказывали, как это было организовано. Одно из дел удалось довести до суда, но на стадии суда человек отказался от всех показаний.
Почему это произошло?
Потому что человек находится во власти тех, на кого он даёт показания. Разумеется, что подчинённые не будут этого делать. У меня были свидетельства того, как тюремщики обещали деньги и улучшенные условия содержания (просторные камеры, телевизоры и так далее) заключённым, которые проходили потерпевшими по делу о пытках. Это своего рода подкуп. Борьба ли это с пытками? Конечно нет! Сейчас мы видим, как имитируется эта борьба.
– В связи с началом СВО и практикой призыва в ряды бойцов заключённых, какой процент рецидива наблюдается у тех, кто пошёл на фронт, выжил и получил полное обнуление биографии? Пригожин, когда ещё был жив, говорил, что цифры рецидивов минимальны, но уже сейчас мы видим из новостей, что их становится всё больше.
– Нам ещё предстоит эту статистику вести, потому что сейчас единичные случаи, когда люди остаются на свободе. Как это было в ЧВК «Вагнер»: 6 месяцев проходит, человек освобождается, после чего ему дают документы и телефончик кнопочный, по которому он может позвонить.
Мобильный давался на тот случай, если мужчина не мог найти себя на свободе. В таком случае его снова могли забрать на боевые действия. Большинство так и делали, потому что на свободе они не чувствовали себя нужными и не понимали, что делать дальше. Плюс у них была военная травма. В принципе, люди, которые находятся за решёткой, они травмированы психологически, потому что здоровая личность не пойдёт кого-то убивать и грабить. Там уже была серьёзная патология, которую не вылечили, а наложилась на это ещё военная травма. Поэтому многие выбрали уйти обратно.
Те, кто остался, их судьбу никто не отслеживает. Более того, когда участковые пытались установить над ними надзор, бывшие бойцы посылали их куда подальше и говорили, что они чисты, никакого надзора над ними нет. И это правда. Потому что закон не обязывает в этом случае человека отмечаться, сообщать, где он живёт и так далее. То есть такой казус есть, и его нужно решать.
– Хотелось бы узнать о рецидивах среди людей, отсидевших и выпущенных на свободу. Насколько я понимаю, государство не особо занимается социализацией бывшего заключённого. В основном контроль, и то – только в первое время после освобождения. Бывших зеков не берут на работу, общество смотрит на них с осторожностью определённой. Это так?
– На сегодняшний день у нас катастрофическая ситуация. Примерно 64% заключённых сидят за решёткой второй или третий раз. Из всех сидельцев, что сидят за решёткой, треть (по прошлому году это было 174 тысячи) сидят третий, четвёртый, пятый и более разы. Если вы думаете, что встретить человека, который отсидел 6 раз, невозможно – вы ошибаетесь. Я была в женской колонии в этом году и общалась с женщиной, которая сидит шестой раз. Она уверяла, что после этого освобождения точно не вернётся за решётку. Но с такой биографией у меня возникает ощущение, что она в принципе не знает, как жить на воле, у неё нет такого навыка. Промежутки между её отсидками очень короткие, иногда это было несколько дней.
– В недавней заметке в МК вы написали про Михаила Захарина. Он был членом братской ОПГ и сейчас отбывает пожизненный срок. Насколько нам известно, в заключении Михаил написал книгу, в которой описал некоторые методы давления на заключённых, и когда книга вышла, ему начали мстить. Это правда?
– Сложно сказать, есть ли прямая связь между книгой и тем, что с ним происходит, но, скорее всего, есть. Я немного проясню. По закону можно отбывать наказание в месте, где находятся родственники, если есть серьёзные семейные обстоятельства.
К примеру, у него мама одна, а папа умер. И мама через суд добилась, чтобы его перевели из «Полярной совы» (Ямало-Ненецкий автономный округ. – Прим. ред.) в Хабаровский край в «Снежинку». Так маме ближе ездить, и по деньгам проще. Но неожиданно его выдернули оттуда и отправили в «Чёрный дельфин».
По моей информации, на сегодняшний день «Чёрный дельфин» – самая суровая колония, где сильно бьют заключённых. Не могу сказать, насколько это достоверно, так как, сами понимаете, информация оттуда от заключённых практически не уходит, потому что им там сидеть. Я была в «Чёрном дельфине» несколько лет назад, и тогда там было нормально. Все это отмечали. Сейчас там новый начальник и, говорят, стало всё плохо. Мне, например, сказали, что бьют даже за то, что заключённый норму выработки не сделал. И могут за это избить даже всех, кто был на смене. Не могу это точно подтвердить или опровергнуть, но среди заключённых, их родственников и адвокатов у «Чёрного дельфина» сейчас самая плохая репутация.
Подводя итоги, зачем Захарина нужно было отправлять с места, куда отправили по решению суда, в «Чёрный дельфин»? Вероятно, он неугоден, и ему пытаются отомстить. За что? Ведь в книге, которую он написал, не было ничего про места отбывания наказания. Там написано про дело и пытки, которые были на стадии расследования.
– Как сегодня удаётся защищать права арестантов? Я слышал, что последняя ротация членов наблюдательных комиссий привела к тому, что многие профессиональные правозащитники, в том числе и ты, ушли, покинули состав ОНК, а на их место пришли представители, близкие к силовым кругам. Так ли это? И что сегодня реально делает член ОНК? Что там произошло при ротации?
– Убрали всех журналистов. Я ушла, потому что отбыла там предельный срок. В ОНК можно быть три созыва – каждый созыв по три года. Я была все три созыва – 9 лет. Я по закону не могла находиться там больше. Но, когда новый созыв набирался, никто из моих коллег-журналистов, которые занимаются правозащитной деятельностью, не прошёл. Их всех вычеркнули без объяснения причин.
Появилось очень много людей, которых вообще никто не знает. На мой взгляд, очень важно, чтобы у правозащитника были развиты соцсети, он был узнаваемым. Такой человек может в любой момент сообщить общественности о какой-либо проблеме. А эти люди неизвестно откуда взялись, и их биографии никому не известны. Это большая проблема. Мы бы хотели, чтобы их биографии были на сайте Общественной палаты, чтобы эти люди вышли в публичное поле, раз уж они приняли на себя такую миссию. Мы должны понимать, что это за люди и видеть их отчёты.
– После выхода из ОНК, как ты попадаешь сегодня в СИЗО?
– Очень редко. Теперь только по запросу, как член СПЧ. Меня, конечно, стараются не пускать. Я хотела посетить одну камчатскую женскую колонию. Мы отправили запрос, председатель (глава СПЧ Валерий Фадеев. – Прим. ред.) его подписал, но даже спустя месяц мы так и не получили ответа. Я уже и на Камчатке побывала, а ответа нет. А для меня это мысль: значит что-то не в порядке с камчатской женской колонией.
0
63.34
