«Один за всех! И все за одного!» Михаил Боярский — представитель одной из самых знаменитых актерских династий. Главный гасконец страны и всего постсоветского пространства считает, что ему невероятно повезло сыграть д'Артаньяна. При этом нет страданий о несыгранном Гамлете. Когда он идет по улице, сигналят машины и останавливаются люди. И все равно он уверен, что его отец и дяди были гораздо более серьезными артистами, чем он сам, а ему просто улыбнулась удача.
— Я привык. Считаю, что квартира на Мойке — это родовое гнездо Боярских. В нашей семье такое было, но революция и войны стерли его с лица земли, и я решил построить все заново. Мне кажется, получилось.
Но вообще, если говорить о предках, здесь далеко не одна фамилия. Еще есть Сегенюки, Бояновские, Лущики, Лазаревские и Костюшко. С ними связано много легенд. По одной из них, знаменитый мятежный генерал Тадеуш Костюшко — наш прямой родственник.
— Если бы не революция, возможно, актерской династии Боярских не было бы, а была династия священников. Но история страны изменила историю нашей семьи. Дед, Александр Иванович Боярский, был архиепископом, а затем и митрополитом Ивановским и Кинешемским. Отец с детства помогал ему — у него имелись маленькое кадило и маленькая ряса. Уверен, если бы не исторические потрясения, в духовную семинарию сначала пошел бы он, а потом я...
Прихожане обожали яркого, доброго и красноречивого деда. Он любил широкие жесты и, когда ехал на поезде из Петрограда в Москву, на станциях бросал из окна приготовленных для деревенских мальчишек оловянных солдатиков, печенье и пирожные, которые были сложены в специальные коробки. У деда с бабушкой Катей были свой хороший дом, прислуга. У них всегда толпились какие-то неизвестные пришлые люди — бездомные, странники, нищие, для которых была специально отведена комната для отдыха. То, что после таких визитов пропадало фамильное серебро, деда и бабушку не сильно огорчало.
Дед был человеком просвещенным, много читал, обожал театр, особенно оперу. А еще любил кататься на каруселях с детьми. Этот высокий крупный мужчина с развевающейся бородой и в рясе гонял по кругу на деревянной лошадке и при этом раскатисто хохотал.
Александр Иванович был обновленцем, принявшим революцию. Сначала служил в Казанском соборе Петрограда, потом в Колпино, в приходе при Обуховском заводе. Проповеди у него были очень сильными. Однажды в День святого Николая кто-то украл у прихожанина хлебные карточки. А это означало голод или даже смерть для целой семьи. И дед говорил с прихожанами так пронзительно, что вор добровольно положил карточки перед иконой святого Николая.
Арестовывали Александра Ивановича не единожды. Первый раз в 1921 году, второй — в 1925-м. Известна вот какая история. Как-то его повезли на машине в участок. Конвоиры над ним смеялись: «Проси своего Бога, чтобы помог!» Дед молился, и вскоре машина заглохла. Конвоировать пешком арестанта не могли... Тогда его отпустили. В последний раз его арестовали в 1937 году. Мы видели документы, и самое ужасное в них, что на деда донесли свои же — священники... Его расстреляли в Суздале 9 сентября 1937 года по решению «тройки». Семье не сообщили. Екатерина Николаевна ждала мужа до своей смерти. Накрывая на стол, всегда ставила для него прибор.
— Это девичья фамилия матери Александра Ивановича, Феликсы Венедиктовны. Александр Иванович по отцу был Сегенюк, но в 1916 году получил высочайшее разрешение Священного Синода и Николая II поменять фамилию на более благозвучную.
Если копать, как говорится, глубоко, предки Боярских пришли в Россию и на Украину из Польши при царе Алексее Михайловиче с берегов реки Буг. А в Речь Посполитую они переселились с земель, где располагается современная Хорватия. Первый известный предок тех Боярских — капитан польских войск шляхтич Михаил, который в 1658 году за военные заслуги был возведен польским королем Яном Казимиром в дворянское звание.
— Чуть меньше, но тоже довольно много. Ее отец, мой прадед Николай Игнатьевич Бояновский, руководил Государственным банком Российской империи. Был очень замкнутым и строгим. Иногда взрывался, и случалось это совершенно неожиданно для близких. Если чай казался ему недостаточно горячим, мог швырнуть стакан в стену. При этом, как рассказывал папа, у него всегда в жилетке лежала мелочь для раздачи всем, кого он встречал: уборщикам, гардеробщикам, работникам банка. Все они его обожали. Прадед был человеком принципов, глубоко порядочным и настоящим патриотом. Когда после революции белые предложили ему самолет, чтобы перевезти семью и ценности банка на Запад, тот отказался — не предал банк. После революции продолжил служить на том же месте, потому что найти специалиста такого уровня оказалось невозможно. Новая власть его не посмела тронуть. Он был незаменимым профессионалом.
Именно его дочь Екатерина Николаевна фактически и стала родоначальницей актерской династии. Она с успехом играла Антигону на сцене учебного театра в Смольном институте благородных девиц. До революции мечтала стать актрисой. Не пропускала ни одной постановки в Александринском театре, была знакома с Мейерхольдом, рвалась на профессиональную сцену, и уверен, у нее бы все получилось, если бы не запрет отца — Николая Игнатьевича Бояновского. Тогда бабушка подчинилась. Но ослушалась, когда отец запретил ей выходить замуж по любви за небогатого священника с неопределенным будущим — Александра Ивановича Сегенюка (Боярского). Екатерина Николаевна родила ему пятерых сыновей. Старший умер в младенчестве. Младшего, Николая, она буквально отмолила. На него во время войны пришла похоронка, но бабушка не поверила, сообщила всем: «Мой сын жив!» — и пошла в церковь молиться. И дядя Коля вернулся. Произошло чудо. Его вели на расстрел с колонной пленных, а по краям дороги стояли деревенские, и одна женщина выхватила дядю, совсем мальчишку, из толпы, а потом спрятала в подвале... Молитва матери творит чудеса!
Именно Екатерина Николаевна была стержнем семьи. После Великой Отечественной войны преподавала французский, немецкий и английский в семинарии Александро-Невской лавры. Среди ее учеников был митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир. Даже есть черно-белая фотография, где они разговаривают: он еще молодой и черноволосый, бабушка элегантная и седая. Когда я с ним познакомился, владыка Владимир уже принял высокий сан, был седым и стареньким. Он обратился ко мне на французском, а я, к своему стыду, не смог поддержать беседу. Владыка был разочарован и сказал, что бабушка ругала его за невыученные уроки.
Екатерина Николаевна производила впечатление человека не из нашего мира. От нее всегда пахло изысканными духами. Мне и моим двоюродным братьям она читала изданную на французском Библию и сразу переводила на русский. Основные молитвы мы знали наизусть, ходили причащаться по выходным. Вся огромная семья отмечала Новый год и престольные праздники, Рождество, Пасху.
У бабушки был всегда вкусный чай с вареньем, просвирки, конфетки. А еще много всяких интересных вещей — чернильницы, статуэтки, старинные фолианты с картинами невероятной красоты, образа на стенах, в том числе и двухметровая икона Иисуса Христа, изображенного в полный рост. После смерти бабушки все это, а еще кольца и брошки, или пропало, или было продано. Я запомнил день ее смерти — остался без присмотра взрослых и съел целую банку варенья, которая стояла на подоконнике. Отпевали бабушку в Александро-Невской лавре. Мы, внуки, не понимая трагичности момента, балуясь, задували друг другу свечи. Мне было шесть или семь лет...
Для семьи ее уход стал трагедией. Мой отец и дядя Коля узнали о смерти мамы практически на сцене, они оба в этот вечер играли в Театре Комиссаржевской комедию «Дон Хиль — Зеленые Штаны»...
— Удивительно, несмотря на то что Екатерина Николаевна не стала актрисой, она заразила любовью к театру своих детей!
— Да. Трое из ее четверых сыновей — Алексей, Николай и Сергей, мой папа, — стали артистами. Дядя Павел тоже сначала поступил в Школу-студию при Художественном театре в Москве, но учиться не стал и получил земную профессию инженера. Ему даже принадлежат несколько серьезных изобретений.
— Я читала, что в городе ходили на братьев Боярских.
— Это так. В нескольких спектаклях Комиссаржевки мой отец играл с дядей Колей, и зрители их обожали. А сразу после войны в театре играл еще и Алексей Боярский, правда, он очень рано умер.
— Кто был самым известным из братьев?
— Наверное, Николай Александрович. Он имел звание народного артиста, много снимался в кино. Узнаваемым его сделала роль Козлевича в «Золотом теленке», там он играл с Юрским, Куравлевым и Гердтом. Мой папа был скромнее, посвятил жизнь театру, хотя много работал и на телевидении. Отец готовился к своим ролям, как хирург перед операцией. Изучал горы литературы, ходил в музеи. Когда репетировал Мармеладова из «Преступления и наказания», все что-то обдумывал, курил, не общался со мной и мамой. И специально валялся на грязных кусках декораций за кулисами, представляя, что он пьяный где-нибудь под забором... Во всем следовал школе Станиславского. Если его герой в какой-то сцене должен был произносить: «Смотри, какого всадника мой сын нарисовал!» — папа приходил домой и говорил: «Миша, нарисуй-ка мне всадника!» А ведь мог сам накалякать что-то на листочке бумаги и представить все будто рисунок сына. Но ему, абсолютному педанту, это казалось неприемлемым.
— В чем еще проявлялся педантизм вашего отца?
— Он великолепно вышивал крестиком, буквально стежок к стежку. Вышил так много подушек. А однажды вышил мамино красивое платье, сразив всех наповал. Я старался от отца не отставать и уже в первых классах вышивал какие-то розочки. Вообще, странная у нас была семейка. Дома все мужчины сидели в рядок с пяльцами — папа, мой старший единокровный брат Сашка и я.
— Каким было то, ушедшее поколение?
— Они хвастались друг перед другом делами, а не богатством.
Никто в их окружении не жил в достатке. У великих актеров, которых я знал — Черкасова, Толубеева, Симонова, — даже простеньких дач не было. Николай Симонов, который был знаменит на всю страну после того, как сыграл Петра Первого, долгие годы ходил в одном и том же пальто. И не только он, многие. Столы накрывали в складчину. Несли из дома, что у кого было. Счастливые нищие! В компании постоянно шутили, устраивали капустники, скетчи, хохотали. Эта «стая» мне безумно нравилась. Во все глаза я смотрел на Петренко, Райкина, Товстоногова, Луспекаева. Я рос рядом с ними. Неудивительно, что мне хотелось тоже выучиться на артиста, чтобы быть поближе к таким прекрасным людям. Я и в театральный институт решил поступать потому, что искал себе интересную жизнь, веселую компанию.
— Вы не только продолжили актерскую династию, но и успех и узнаваемость получили будто за всю семью.
— Мне повезло. Я попал в струю, когда в стране снималось много фильмов. Мой дядя, народный артист Николай Александрович Боярский, смеялся, когда на афишах писали: «В спектакле принимает участие дядя Михаила Боярского». И я смеялся вместе с ним, потому что, к счастью, адекватности не терял и знал, что в семейной творческой команде занимаю очень скромное место.
Актеру узнаваемость дает кино. А когда начинали свою карьеру дядя Коля Боярский, его жена Лида Штыкан, папа, мама, просто физически снималось гораздо меньше фильмов, чем когда начинал я. Но при этом они все работали в кино. Мама начала сниматься в 1939 году в картине «Доктор Калюжный», потом у нее были «Фронтовые подруги» с Зоей Федоровой, с которой они очень дружили, и еще несколько фильмов. Ей прочили большое будущее, но она в один прекрасный момент бросила все — и театр, и кино — и выбрала материнство. Мама героическая женщина — рожала меня под расписку, так как врачи запрещали под страхом смерти.
— Вы помните, когда впервые попали в театр?
— Конкретный день вам не опишу, потому что мне кажется, будто я там родился. В коляске сидел в гримерке и первые шаги делал за кулисами. Когда стал старше, я понял, что нет в театре места лучше реквизиторского цеха с пистолетами и шпагами. У меня были безусловные привилегии, и некоторые детские спектакли типа «Димки-невидимки» и «Снежной королевы» я посещал невероятное количество раз и знал их наизусть. Иногда друзей дворовых с собой брал. Папа всех как-то усаживал в зал. В каком же мы были восторге, когда отец из Театра Комиссаржевской принес списанный реквизит — машину из фанеры! Она была как настоящая. Прожила часа три от силы и потом, не выдержав напора мальчишек, развалилась на части. Неудивительно, ведь мы все с гоготом и криком набились в кузов...
Папа с 14 лет знал, что хочет стать артистом. Относился к сцене, как наш дед к церкви, — это было его великое служение. Многие правила он озвучивал мне с детства: запрещается входить в театр с покрытой головой, громко топать за кулисами, опаздывать на репетиции, не знать роль на следующий день после получения. У отца была фантастическая память. В труппе этим часто пользовались. Когда заболевал артист, вместо того чтобы отменить спектакль, обращались к нему, и папа никогда не отказывался. Учил текст ночью. Ходил по комнате, дымил папиросой, что-то бубнил. На следующий день роль играл идеально, будто несколько месяцев осваивал...
Папа сыграл множество самых разных ролей, среди которых в основном комедийные. Но у него был глубокий драматический талант. Он грандиозно играл Мармеладова в «Преступлении и наказании». Мечтал сыграть Ивана Грозного. И даже, несмотря на тяжелую болезнь, репетировал в «Смерти Иоанна Грозного» Толстого. Отец умер буквально накануне премьеры. Вместо него вышел другой артист.
О его смерти я узнал на сцене... Когда шел спектакль «Люди и страсти», в антракте позвонил маме, и она как-то очень просто сказала: «Отец приказал долго жить...» Я куда-то бросился бежать, Равикович меня перехватил: «Куда? Тебе на сцену!» Совершенно не помню, как доиграл. Было очень больно произносить фразу «И после этого вечера Аздак навсегда исчез...»
Удивительно, но чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю прошлое. Память запечатлела все самые крошечные нюансы. Помню, как совсем малышом просыпался раньше всех, шлепал босиком по ледяному полу и забирался в кровать к родителям, где было тепло и спокойно. Это огромное, всеобъемлющее счастье...
Когда я был ребенком, мама и папа жили для меня. Я был холеный мальчик. Мама гладила мне рубашки каждый день, пришивала белый воротничок, клала в портфель домашнюю еду — котлеты и даже супы в термосе. Доставала для меня через своих знакомых в магазине фантастически вкусные продукты. Летом, когда я отдыхал в деревне, мама возила туда для меня продукты сумками: консервы хорошие, икру, мясо парное. А в деревне было молоко и козье, и коровье, и простокваша, и картошка, капуста, морковка. Все для здоровья моего делалось. А еще на море меня отправляли. Деньги целый год копили, чтобы я там фруктами отъедался. Мамино главное слово было «Миша»: «Миша сейчас занимается», «Мише нужно в школу», «Мишу нужно забрать из школы», «Миша идет к репетитору», Миша туда, Миша сюда. В общем, я существовал на привилегированном положении, но это не мешало мне быть сорванцом и хулиганистым парнем...
Я родительскую любовь ощущаю до сих пор. Родители — мои ангелы-хранители. Продолжаю с ними мысленно общаться. Уверен, этот мир и тот тесно связаны. Перед смертью мой отец разговаривал со своей мамой, как будто она находилась рядом. А мама — с моим отцом: «Сережа, пойдем домой...»
Я никогда не смогу сравняться по уровню благородства и внутренней силы с моими родителями. Но всегда стремлюсь к этому. Я все делал для своих детей, их обожал и обожаю, хоть они уже взрослые мужчина и женщина. Читаю внукам сказки, как когда-то читал мне отец.
— Что он вам читал?
— Он выбирал истории на свой вкус — чтобы в них обязательно были драма, переживания. Надо отдать папе должное, он был великолепным чтецом и умел растрогать. Читал «Стойкого оловянного солдатика» мне раз сто, но у меня непременно лились слезы на словах «Шагай вперед, всегда вперед! Тебя за гробом слава ждет!»
А еще мне читал мой единокровный брат Сашка. Он был сыном первой папиной жены Эльги и до окончания школы жил в Латвии. У нас с ним разница 11 лет. Сашка приехал в Ленинград поступать в театральный, поселился у нас, и я был этому очень рад. Помню, как кричал: «У меня есть брат! У меня есть брат!» — а он крепко меня обнимал. Мы сразу стали как сиамские близнецы. Он мне дал много любви, а еще меня всячески образовывал: водил в Эрмитаж, показывал разницу стилей, эпох, направлений. После очередной экскурсии мы отправились домой и уже на троллейбусной остановке обнаружили, что денег на билеты нет. Я предложил: «Поехали зайцами». Саша сказал: «Ты что?!» И мы пошли пешком. Потратили на дорогу часа два или три. Меня это так впечатлило, что потом я, школьник, оказавшись в метро без денег, честно просил контролера в будке: «Позвольте мне проехать!» Раньше старался бы пробраться тайком.
Саша невообразимо рано ушел из жизни — в 42 года. Ему стало плохо с сердцем, когда он плавал в море. Услышав от мамы слова: «Саша погиб», — думал, что умру сам. Меня тряхнуло, как будто ко мне подключили ток.
Мы с братом были удивительно похожи. Вообще мы все, Боярские, — один тип: и папа, и дядя, и мы с Сашей. Сухощавые, носы-рубильники. Иногда папа с дядей Колей играли одну роль и во время спектакля менялись — и подмены никто не замечал. А когда я ни с того ни с сего к 16 годам резко вымахал за лето и пришел в сентябре к отцу в театр, со мной здоровались как с моим братом: «Сашка, привет!» Нас путали, хотя он гораздо больше был похож на отца, чем я. Такой же серьезный по отношению к делу, эрудит, блестяще знал поэзию, языки, читал сутками — когда он спал, даже не знаю. Еще когда я не собирался становиться артистом, Сашка мне говорил: «Ты сходи посмотри, как батька играет. Это тебе пригодится».
— Есть мнение, что все актерские дети поступают в институт по блату.
— Есть. Но ведь нельзя отрицать, что многие из них буквально с младенчества варятся в профессии и многое о ней понимают. Я это говорю не о себе, а в общем...
Перед поступлением я невероятно волновался и очень серьезно готовился. Поступал и во МХАТ, и в ЛГИТМиК. Когда понял, что в Москве у меня все хорошо складывается, решил забрать из ленинградского института документы, но меня буквально пристыдили, что бросаю родной город. В театральном институте я провел самые счастливые четыре года жизни. Компания подобралась идеальная — мальчики пьющие, а девочки красивые. Часто мы сидели прямо на асфальте возле студенческого театра, играли на гитаре, курили, подтрунивали над прохожими. Это был особый кайф. Я был повернут на битлах, подражал им во всем и даже отрастил длинные волосы. Ходил все время в одном и том же свитере — зеленом в черную полоску. Когда он протерся на локтях, мама мне его мастерски заштопала. Меня это совершенно не волновало. Я был таким же нищим, как мои родители, но при этом абсолютно счастливым.
— Почему после института вы выбрали не Комиссаржевку, где служили Боярские, а Театр Ленсовета?
— Ну кто же хочет быть под присмотром старших? Это же самостоятельное плавание! Я сам должен быть капитаном своей жизни. Но вообще это сейчас бравада была, я думал и о Комиссаржевке, конечно. И попытки делал. Но там сказали, что трех Боярских театр не потянет... Показывался в разные коллективы, но меня не очень-то и ждали, в итоге пригласил в труппу только Игорь Петрович Владимиров. Он музыкальных артистов брал сразу — в возглавляемом им Театре Ленсовета начали ставить первые советские мюзиклы. Это было прекрасное время, жизнь бурлила. Люди в очередях ночами стояли, чтобы купить туда билеты. Там служили большие артисты — Фрейндлих, Солоницын, Петренко, Равикович. Я поэтому и не хотел уезжать ни на какие съемки, даже домой вечерами уходить не любил. Мне было невероятно важно там реализоваться. Я очень старался. Был просто пай-мальчиком: педантичный, пунктуальный, расписание знал наизусть. Если кто-то заболевал известной русской болезнью в новогоднюю ночь, меня спрашивали: «Сможешь сыграть?» Я не отказывался. И, как отец, за день учил огромный текст, а вечером уже выходил на сцену.
Если в театре я из кожи вон лез, чтобы получить роли, в кино у меня почти все — чистое везение. Повезло, что первая моя большая роль состоялась в драматургии Вампилова, а не Тютькина. Что компания в «Старшем сыне» сложилась потрясающая — Леонов, Караченцов, Крючкова. Повезло, что попал на роль Волка в фильм «Мама». Меня утвердили моментально — по фотографии, посчитав, что очень уж похож на волка. И в «Собаку на сене» попал случайно. А до этого в «Соломенную шляпку» и «Мосты» с Волонтиром. Если посмотреть объективно — в кино одна случайная удача как будто цепляла за собой другую.
— Мне кажется, что ваша главная киноудача — это приглашение в фильм «Д’Артаньян и три мушкетера». Неужели правду пишут, мол, вы отказывались?
— Сначала отказывался, но меня звали в Одессу на пробы Атоса или Арамиса, на выбор. А потом на Рошфора. Но я поехал, только когда пришла телеграмма, где предложили д’Артаньяна. Компанию Хилькевич собрал хорошую — Смехов, Смирнитский, Старыгин и Владимир Яковлевич Балон, — мы подружились на всю жизнь. Конечно, то, что я сыграл д’Артаньяна, — счастливый случай. Его ведь изначально хотели отдать Владимиру Высоцкому. Но не получилось. Думаю, это был бы совершенно другой фильм, и не факт, что хуже... Я это к чему говорю — по большому счету многое в моей жизни — это удача, а не плод бессонных ночей и сумасшедшей работы. В актерской судьбе часто случается именно так.
Кто-то страдает из-за того, что не сыграл что-то серьезное, например Гамлета. А я рад, что на такую как будто несерьезную роль д’Артаньяна выбрали меня. Получил огромное удовольствие от съемок!
— И не только, еще невероятный успех!
— Но я на него не рассчитывал. Очень растерялся, когда вдруг мне буквально не стали давать прохода. Потом привык, вернее, принял. В театре это было выгодно — интерес к спектаклям возрос многократно. По ночам стояли очереди, а ушлые администраторы, чтобы продать места повыгоднее, писали: «В спектакле принимает участие Михаил Боярский», хотя я там мог просто в крошечной роли выходить на пять минут.
Предложений в кино было много, Владимиров отпускал на съемки неохотно, совмещать стало сложно, и мне в один прекрасный момент со сценой пришлось расстаться. Я вернулся в Театр Ленсовета через много лет уже как приглашенный артист. Сейчас играю в нескольких спектаклях: «В этом милом старом доме», «Театральный роман», «Ромео и Джульетта».
— Михаил Сергеевич, я видела, как сигналят машины, когда вы идете по улице. Как к вам бегут люди, чтобы сфотографироваться...
— И я искренне не понимаю почему. Я ремесленник. Это в Москве говорят «творчество», а я работаю, вот и все. Да и что за профессия сомнительная для мужика — актер? Погремушка для взрослых!
Но я ни о чем не жалею. Люди, с которыми делал одно дело, стали мне родными и близкими. Со многими, с кем работал, мы встречались потом как старые друзья. Профессия мне и жену подарила.
— Как вы с Ларисой познакомились?
— В Театре Ленсовета. Играли в «Бременских музыкантах», репетировали с упоением сцену поцелуев, вот и доигрались. Но наш союз — не случайность. Браки вершатся на небесах, в этом я уверен. Из миллиарда женщин, которые живут на земле, моей стала именно она. Думаю, это закономерность и Божий промысел. Уже поженившись, мы узнали, что наши деды до революции работали в одном петербургском банке и ходили по одним лестницам. Потом судьба бросила предков Лары в Ташкент. А в начале семидесятых все вернулось на круги своя.
Еще в самом начале наших с Ларисой отношений я подсознательно чувствовал: это идеальная мать для моих детей, и не ошибся. Она пожертвовала карьерой ради них, почти как моя мама ради меня. Была талантливой и перспективной артисткой, снялась в фильме «Поздняя встреча» с Баталовым, посыпались предложения. Но Лариса от всего отказывалась, чтобы дети не были брошенными. Детей нельзя выпускать из рук — потеряешь.
— Удивительно вышло — сегодня Лариса более деятельна, чем вы, она уже шесть лет художественный руководитель Театра Ленсовета, а вы там всего лишь приглашенный актер.
— И я очень доволен тем, что мы в каком-то смысле теперь поменялись ролями. Обожаю находиться дома. Я подкаблучник и рад, что есть каблук, который может на меня опереться. Мне важно угодить жене и быть ей полезным. Люблю ходить в магазины и в аптеку со списком, игрушки и книжки внукам покупать. Делаю то, что необходимо.
У нас с Ларисой прекрасные дети. Они о нас заботятся. Лиза, можно сказать, занимается моим просвещением — настраивает айпад, включает какой-нибудь интересный модный сериал и говорит: «Пап, рекомендую, тебе наверняка понравится». Часто эти фильмы скрашивают мне бессонные ночи.
— Как вы воспитывали детей?
— Примерно так же, как мои родители меня. С моей стороны было много любви и заботы. Были частые походы в театр, я таскал их на работу постоянно. В этом смысле у нас происходило все, как и в других актерских семьях. Сережа за кулисами бывал довольно часто. Он был такой рассудительный, безумно красивый и очень послушный, как Кай из «Снежной королевы». Стой здесь, идем, сыграй что-нибудь на рояле, спой — без разговоров. А Лизка капризная и непослушная. Шрамов у нее не меньше, чем у какого-нибудь пацана. Она изменилась в один момент — стала самостоятельной и ответственной. Начала заниматься языками, музыкой, танцами, кружками, литературой. И всем — с огромным рвением. А потом поступила на актерский, хотя собиралась становиться журналистом.
— Елизавета — одиннадцатая актриса в семье, так подсчитала ваша двоюродная сестра, театровед Екатерина Николаевна Боярская. И она одна из лучших актрис страны в своем поколении.
— Возможно. Катя знает лучше меня про все, что связано с династией, значит, Лиза одиннадцатая. Я подсчета не веду, но успехам детей радуюсь. Бываю на всех ее театральных премьерах у Льва Додина, но не могу объективно оценить игру. Родители — плохие критики. Зато, когда Алиса Фрейндлих хвалит работу Лизы или звонит Олег Басилашвили и говорит: «Мишка, видели твою дочку, она потрясающая!» — мне приятно... Но по-настоящему радует не ее актерская реализация, а то, что у нее отличная семья и дети — Андрюша и Гриша. Это главный ее успех... Кстати, икона для путешествий Николая-угодника, которая когда-то принадлежала моему деду Александру Ивановичу Боярскому, сейчас находится именно у Лизы, ведь она по профессии больше всего ездит.
Я тоже в ее возрасте мотался туда-сюда, но сегодня уже никуда не рвусь. Даже из дома нечасто выхожу, в родном театре спектаклей у меня немного. Но совсем без работы, конечно, не хотел бы остаться. Я только продолжатель своей странной, сумасшедшей семьи артистов, которые смогли выжить и во время войны, и во время блокады и остаться приличными людьми, о которых очень по-доброму вспоминают все, кто их знал. У кого-то в семье ремесленники хорошие или врачи, а нам выпала эта стезя. И стесняться за нашу семью не приходится ни в чем.
0
66.00
